опускалась все ниже.

Вацлав долго скорбел о смерти королевы Констанции, и даже известие о выздоровлении Владислава не смогло развеять мрачных мыслей, угнетавших его. В ушах его неумолимо звенел погребальный звон колокола, странно сливаясь со звоном колоколов храма Святого Вита, что вовсю гудели в день его коронации. Торжественная минута, когда он замер в объятьях Пршемысла Отакара I, напомнила ему о том, что и короли смертны и бессильны пред смертью. Тогда, во время пышного обряда, он слышал беспокойное биенье отцовского сердца и, зная, сколь велика его жажда жизни, все же ощущал дыханье тлена и понимал, что пред колокольцами безносой и великие дела становятся ничтожны. А звон колоколов больно ранил его, возвращая памятью к давно забытому страху, будто сотканному из сна, который заставляет думать не о почестях, но о тщете и слабости, немощи и вздохах, что раздаются над постелью спящего, объятого ужасом, об обидах, сверкнувших, словно клинок кинжала. По этой причине и повелел Вацлав, чтобы там, где он пребывает, колоколам не звонить. Запрет тяжело угнетал простой люд, духовенство и знать, ибо что есть для христианина день без колокольного звона?

Когда колокола перекликаются с утра до ночи, когда бьют согласно и пусть хоть один из них вздымается ввысь — тогда душа становится подобна пастушке барашков небесных, укутавшейся звездным покрывалом, она взмывает вместе с голосами колоколов в небеса, и тогда с плаща небесного сыплются звездочки.

Жизнь без зова храмов подобна мертвецкой иль тишине кладбищенской. На торжищах и в мастерских то тут, то там сокрушаются и плачут, что не слышно звона колоколов.

Сам король, опечаленный печалью города христианского, чтоб не наносить людям своим ущерба, не сидел подолгу в Пражском граде. Уезжал. Столкнув локтем пергаменты писарские и накинув на плечи охотничий тулупчик, садился на коня и исчезал в дубраве.

Лес был такой же, как и прежде! Как и в те поры, когда все было так зыбко, дурные вести сменялись вестями страшными и вести скверные настигали повсюду.

Где же найти ему было пристанище?

Там, куда влекли его услады юных лет. На тех самых полянах, среди зеленого леса, на лужайках, где, как и в дни его младости, резвится олень и мелькает, пробегая, серна, где кружат птицы, где вширь и вдаль разносятся голоса, там, где обретается удача! Здесь под купами дерев жизнь кажется прекрасной. Стихи здесь сладкозвучны, певцы здесь поют вольно. Здесь не стоит под дверью окольничий и не толкутся ни судьи, ни писари с перемазанными пальцами и пузырьком чернил на шее. Здесь есть где развернуться комедиантам, и лютнисту рады от души.

Уже много месяцев король отсутствовал. Ни дела судебные, ни иные разбирательства не могли завладеть его мыслями, и многие из дворян возроптали. Они заявляли неудовольствие, что пришли, дескать, в упадок дела в стране и на дорогах пуще прежнего бесчинствуют воры. Иные завидовали тем счастливцам, которым дозволено было находиться подле короля. Горстку своих любимцев король щедро награждал, влияние и власть их росли со дня на день в ущерб древним и славным родам.

В недовольных пребывал и Цтибор, тот самый, который видал обеспамятевшего королевича Владислава. Этот дворянин славился умом и мог рассудить любое дело. Друзья прозвали его Мудрой Головой и оказывали почет намного больший, нежели заслуживал он по родовитости и званью. Что же до возраста — был Цтибор уже стар, и сын его, достигший зрелости, стоял с ним всегда плечом к плечу. И видя, что король отдает дни свои охоте и развлечениям, нанося тем ущерб процветанию страны, принялся Цтибор безбоязненно хулить Вацлава. Видать, жгла его еще старая обида, и хотел он отомстить, а может статься, уверовав в королевича Пршемысла, желал склонить его к себе, а может, просто скорбел он и пекся об убывающем могуществе земли Чешской. Так ли, иначе ли, но шел Цтибор противу Вацлава, а с ним и епископ Миколаш и многие другие знатные дворяне, ибо по сердцу были им те речи.

Тем временем король, чередуя пиры с охотой, помышлял о расцвете Пршемысловичей. Желая укрепить их власть, он возмечтал о герцогстве Австрийском для сына Владислава и, чтоб присоединить его к землям короны Чешской, просил именем Владислава руки Гертруды Австрийской.

И вот уже сыграна пышная свадьба. Но, увы, вскоре Владислав снова занемог, и король денно и нощно томился в ожидании известий о его здоровье, то снедаемый печалью, то воспрянув духом от вспыхнувшей было надежды, что Владислав, сын его, стряхнув с себя немощь, проживет век долгий.

Когда же истекло со дня свадьбы восемь месяцев, разнеслась по стране весть, будто королевич, маркграф и герцог, Владислав, тяжко единоборствует со смертью. И явились тогда к Цтибору дворяне из тех, что были недовольны, и сказали:

— Цтибор, ты земский судья, и многие величают тебя Мудрой Головой. Король, который преследует нас за ослушание и дважды оскорбил тебя, сломлен ныне духом, а сын его, похоже, умирает. Дай нам совет, что делать!

— Ах, — ответствовал Цтибор, — какого совета вы просите? Хотите отдать власть другому? Прежде и я подавал вам мысль эту и ведаю, что Вацлав дворянами честными пренебрегает, окружив себя приспешниками. Знаю, что не печется он о благе земли своей и ее безопасности. Но отчего же Богу не посетить короля? Почему не подаст ему Господь знака и не вразумит его?

— Мудрая Голова, — отвечали дворяне, — епископ не верит в его благочестие.

— Негодует сердце дворянское, — ответствовал Цтибор, — но не буйством и мятежностью, а лишь скорбя за власть истинную. Вижу я и понимаю, что роптанья ваши не от гордыни, не от вероломства. Однако сейчас, в эти горестные дни, когда королю нашему предстоят испытания, — Бог не благословит вас и ваши дела. Иль не видите вы, что сам Господь испытывает душу Вацлава? Иль не видите, что отнимает у него сына, которого любит он больше всего на свете? Не усугубляйте же кару Иисуса, но призовите короля, чтоб, как в начале его правления, он обратил свой слух к советчикам добрым и отослал прочь приспешников.

Дворяне вняли словам Цтибора и просили его напомнить королю о верности их и ничтожности приспешников.

— Ступай, — молвили они, — с дружиной и с сыном своим в Старый Градек, в леса кршивоклатские, где король проводит время в ловитьбе!

Цтибор послушался. Слуги оседлали девять коней, и Цтибор с дворянами поскакали верхом к селению по названью Раковник и прибыли в Старый Градек, когда уже близился вечер.

Туча громоздилась на тучу, и король, стоя у окна, видел, как на горизонте сгущается тьма.

— Король Вацлав, — молвил ему Цтибор, по прозванью Мудрая Голова. — Господь наш посещает иногда и государей, гонениями и невзгодами испытывая твердость веры и глубину набожности. Господь же ниспосылает и рабу, и господину, равно как и королю, дни горькие, искушая душу его, и чрез боль дает знак, во имя веры истинной, сберечь то, что доверено ему, дабы, опомнившись вовремя, вступил он на путь праведный.

— Мужи, — ответствовал король, — не вижу я среди вас никого, чье лицо было бы приветливо и ясно, но отчего же говорит со мной старик, самый мрачный из всех? Почему говорит тот, к кому испытываю я ненависть великую?

И отступил Цтибор за спины дворян. И, умолкнув, не высказал пожеланий стороны недовольной. И тут человек, не то чтобы уважаемый и ума невеликого, сообщил королю, что сын его, королевич, герцог и маркграф, умирает.

До какого предела отчаянья дошел король? По каким затокам скитался он? Какая тень нависла над его конем? Какой гул, какие барабаны, какие трубы бередили его израненную душу?

Ах, кто сможет на это ответить!

После смерти королевича Чешского и герцога Австрийского Владислава вздулась и покатилась высокими волнами свара, император и папа римский добивались власти в осиротевшей земле Австрийской. На перекрестках дорог пред городом Прагой встречались посольства со всех сторон, одна весть перехлестывалась с другой, но король Вацлав, подавленный бедой, не вникал ни во что. И горе его было столь непомерно, что хотелось ему умереть. Хотелось уснуть. Он молит о минуте забвенья, но сон бежит его ложа.

Ночь. Вихрь, стеная, взметнулся над Градом. Молния, ослепившая было короля, снова вздымает тьму, ставшую втрое темнее. Король не спит, ворочается на своем раскаленном ложе. И мерещится ему, будто чей-то голос обвиняет его, рыдает и бьется в пламени свечей и, жалобно стеная, исчезает, уйдя сквозь