Когда о каком-нибудь короле говорят, что он добр, значит, правление его не удалось.
Умевшие внушать ужас. Если всякое проявление силы исторически ассоциировалось с правом на власть, то тем более такую ассоциацию вызывали крайние ее проявления – насилие и жестокость. Смысл казней заключался не столько в расправе над осужденными, сколько в организации массового зрелища. Это понимали правители уже в V веке до новой эры. «Я отрезал ему нос, уши, язык и выколол глаза, – гласит надпись на камне, сделанная по приказу персидского царя Дария I. – Его держали в оковах у моих ворот, и весь народ его видел».
А вот как расправился царь с другим восставшим против его власти: «…затем я отрезал ему нос и уши и выколол ему глаза. Его держали в оковах у моих ворот, и весь народ его видел. После этого я посадил его на кол».
В обоих текстах повторяется одна и та же фраза, которой придавалось, очевидно, особое значение: «…и весь народ его видел». Такую же заботу о непременной публичности расправы над врагами правителя мы находим и в древнеиндийских «Законах Ману»: «Все тюрьмы надо помещать вблизи главной улицы, где все могут видеть страдающих и обезображенных преступников».
Жестокое, обставленное путающим ритуалом убийство одного могло удержать в повиновении тысячи. Поэтому казни готовились, как спектакли, – с соответствующими декорациями, распределением ролей и даже костюмами палача, казнимого и тех, кто сопровождал его. А красные одежды гнева, в которые облачался Гарун аль-Рашид в дни казней!
Власть любого правителя, считает американский социолог Т. Парсонс, не является величиной постоянной. Подобно сумме денег, сумма власти может то возрастать, то уменьшаться. Как возможна денежная инфляция в системе экономической, в политической системе возможна инфляция власти. И тогда физическое насилие оказывается для власти тем же, чем золото является для денег, – высшим средством подтвердить свою ценность. Соответственно власть, основанная на насилии, требует постоянного подтверждения себя посредством постоянного же насилия. История дает тому многочисленные примеры.
Султан Селим I не доверял своим приближенным и смертельно боялся их. Единственное спасение он видел в том, чтобы казнить каждого из них раньше, чем тот успеет покуситься на его жизнь. Едва назначив визиря или сановника, он начинал искать ему замену и при первой же возможности отправлял его на плаху. Эти расправы он также постарался обставить своего рода устрашающим ритуалом. Если, садясь на коня, человек, бледнея, замечал, что ремни его седла отрезаны, или если при раздаче почетных кафтанов ему доставался кафтан черного цвета, это означало, что он обречен. Через минуту к нему подходил палач и уводил его.
Устрашающие казни, казни для поддержания власти были столь привычны в Османской империи, что за века на них выработалась своего рода квота. Согласно традиции, султану следовало казнить в среднем не более 250 человек в месяц. Только султан, превысивший эту норму, рисковал прослыть жестоким.
Круг, в котором производился выбор жертв, мог быть как угодно широк.
Впрочем, те, кто постоянно находился перед глазами властителя, скорее могли вызвать его гнев, и их путь на плаху нередко оказывался короче, чем у других. Не говоря уже о том, что с точки зрения воздействия на толпу казнь сановника всегда более эффективна, чем расправа над каким-нибудь свинопасом или брадобреем.
Чтобы казнить человека, достаточно было малейшего повода. Добрый христианин Людовик II Баварский, услышав, например, от своего министра финансов, что в казне нет денег на очередные королевские прихоти, приказал «высечь его, собаку, а потом выколоть ему глаза». А Бахрам I из династии Сасанидов приговорил к казни своего главного повара только за то, что тот, подавая блюдо, капнул соусом ему на руку. Он повелел вызвать палача, с тем чтобы казнить повара сразу по окончании трапезы. Тщетно тот молил о пощаде.
– Ты должен умереть, – терпеливо разъяснял ему царь, – для блага других. Они могут увидеть в этом пример и не будут небрежны на службе своему владыке.
Мысль Макиавелли о том, что правитель для своей же безопасности должен внушать подданным страх, не была броской фразой. Это была осознанная политика устрашения, которой независимо друг от друга следовали правители разных стран и различных эпох. Ганнибал, этот герой-полководец, чтобы обеспечить повиновение себе, прибегал, по словам одного из исследователей, к «бесчеловечной жестокости». Даже Конфуций, философ и убежденный противник смертной казни, став наместником одной из провинций, тут же приказал казнить одного из своих политических оппонентов. Доводы, которые он приводил в обоснование этого, ничем не отличались от доводов любого тирана: «Шао Чжэнь-мао собирал группы последователей, его речь прикрывала все зловредное, он обманывал людей. Он упорно протестовал против всего правильного, показывал своеволие. Как можно было его не казнить?»
В этом же, в стремлении упрочить свою власть, следует, очевидно, искать объяснение и тем, казалось бы, бессмысленным массовым казням, которые с таким упорством и последовательностью проводились Чингисханом.
Однажды Чингисхан задал своим приближенным вопрос: «Наслаждение и ликование человека в чем состоит?» Но ответами их он остался недоволен: «Вы не хорошо сказали. Наслаждение и блаженство человека состоит в том, чтобы подавить возмутившихся и победить врага, вырвать его с корнем, взять то, что он имеет, заставить вопить служителей их, заставить течь слезу по лицу и носу их, сидеть на их приятно идущих меринах…»
«Всех жителей Балха, – пишет об одном из таких избиений историк тех лет Рашид ад-Дин, – разом вывели в поле, по обыкновенному заведению разделили солдатам и всех предали смерти».
После взятия Хорезма жителей города также разделили между воинами, «чтобы они предали смерти… На каждого воина досталось 24 человека, а число солдат превышало 50 тысяч».
Взяв Термез, воины «выгнали разом людей в поле и по заведенному обычаю, разделив их войску, всех предали смерти».
Один из ученых мусульман, Вахид ад-Дин, попавший на службу к Чингисхану, когда тот штурмовал города Средней Азии, рассказывает в своих записках следующее.
Однажды Чингисхан спросил его:
– Разве великое имя не останется после меня на земле? «Я склонил лицо мое к земле и сказал:
– Если хан обещает безопасность моей жизни, я позволю себе сказать два слова.
– Я обещаю тебе, – ответил он.
– Имя продолжает жить, – сказал я, – там, где есть люди. Как же имя может продолжить свое существование, если люди хана предают всех смерти? Кто останется, чтобы передать память о нем?
Едва я проговорил это, как Чингисхан бросил лук и стрелы, которые он держал в руке, на землю и, прийдя в страшный гнев, отвернул от меня свое лицо и повернулся ко мне спиной. Заметив его изогнутую в гневе бровь, я простился с жизнью и расстался со всякой надеждой. Я был уверен, что последний мой час пришел и что я уйду из жизни от удара мечом этого проклятого.
Через минуту он вновь повернул ко мне свое лицо и сказал:
