ниссан в этом году!»

– Нет, – сказал Пилат, – это не оттого, что душно, а оттого, что мне стало тесно с тобою, Каиафа. – И, сузив глаза, Пилат улыбнулся и добавил: – Побереги себя, Каиафа!

Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ранее прокуратор, он выразил на лице своем удивление.

– Что слышу я, прокуратор? – гордо и спокойно ответил Каиа фа. – Ты угрожаешь мне после вынесенного приговора. Может ли это быть? По должности твоей, прокуратор, тебе надлежит выби рать слова, прежде чем что-нибудь сказать. Не услышал бы нас ктонибудь, Понтий Пилат?

Пилат мертвыми глазами поглядел на первосвященника и улыб нулся.

– Кто же, кроме дьявола, – тут голос Пилата стал мурлыкать и пе реливаться, – кто, кроме него, услышит нас с тобою сейчас? Или я похож на этого юного бродячего юродивого, которого сегодня убье те? Мальчик ли я, Каиафа? Знаю, что говорю и где говорю. Оцеплен сад, не проникнет сюда никто, даже этот из Кириафа! А если бы про ник он, горько он пожалел бы себя, уж в этом мне верь! Знай же, не будет тебе отныне покоя, ни тебе, ни твоему народу. Я тебе это го ворю – Пилат Понтийский, всадник Золотое Копье!

– Знаю, знаю! – бесстрашно ответил Каиафа и вознес руку к не бу. – Знает народ иудейский, что ты ненавидишь его лютою ненави стью и много мучений ты ему причинил, но вовсе ты его не погу бишь. Услышит нас всемогущий кесарь, защитит от губителя Пила та! Сменит он прокуратора!

– О, нет! – воскликнул Пилат, и с каждым словом ему станови лось все легче: не нужно было больше притворяться, не нужно было мучить себя, подбирая слова. – Нет, нет! Слишком много вы жалова лись кесарю на меня, настал теперь мой час, Каиафа. Полетит весть, и не легату императорскому, а на Капрею самому императору, весть о том, как вы заведомых мятежников в Ершалаиме спасаете от смер ти. И не водою из Соломоновых прудов, как некогда хотел я, напою я тогда Ершалаим, нет, не водою. Увидите вы здесь легион, услыши те горький плач и стенания. Вспомнишь ты тогда Вар-Раввана, пожа леешь, что посмел обречь философа с его мирною проповедью!

– Неправда! – воскликнул тогда Каиафа. – Не мир, не мир, а меч, и огонь, и плач принес нам преступник Га-Ноцри. И ты это знаешь, всадник! Оттого ты и хотел выпустить его, чтобы горе еще большее он причинил моему народу, чтобы над верою надругался! Но не дам на поругание веры народа моего, не дам! Ты слышишь, Пилат, – и Каиафа указал вдаль, – слышишь?

И опять услыхал Пилат как бы шум моря, подкатывающего к са мым стенам дворцового сада – там томилась толпа в ожидании. Еще услыхал Пилат текущий мимо мерный хруст и ровный тяжкий то пот, железное бряцанье где-то поближе за стеною – там шла рим ская, а за нею туземная пехота, стремящаяся на страшный для раз бойников предсмертный парад.

Тогда волна гнева поднялась до того, что прокуратор стал бледен, как бы помолодел, и, уже совсем не владея собою, проговорил…

Прокуратор вытер мокрый лоб, поглядел в землю, потом, прищурив шись на небо, увидел, что раскаленный шар над самой головой, а тень Каиафы съежилась у него под ногами, и сказал тихо, равнодушно:

– Полдень. Мы увлеклись беседою, а между тем пора на лифостротон.

Через несколько минут с балкона в сад вышел секретарь прокура тора и легат легиона, а через двери в стене в сад были впущены два члена Синедриона.

В присутствии всех вошедших Пилат торжественно и сухо попро сил первосвященника подтвердить, кого из обреченных угодно Си недриону помиловать в честь праздника; получил ответ – что это Вар-Равван, сказал: «Очень хорошо» – и велел секретарю записать это, сжал в кулаке поднятую секретарем пряжку и сделал знак, озна чавший, что надо идти. И под ногами идущих из сада захрустел рас каленный песок.

Лишь только группа, вышедшая из сада, показалась на площади, над нею понеслось гудение, как над встревоженным ульем. Сквозь прищуренные веки Пилат увидел, что площади нет, что пред ним ты сячи тысяч голов. Кроме того, он видел ослепительное сверканье доспехов в квадрате, окаймлявшем мраморный возвышенный ост ров – помост лифостротона. И на этот остров вышел Пилат, маши нально сжимая в кулаке ненужную пряжку.

Теперь Пилат хотел только одного – не увидеть группу осужден ных, которых, он знал, ведут сейчас туда же, куда шел и он – на по мост. Это было легко сделать – достаточно было прикрыть веками глаза, пользуясь тем, что солнце слепило всех, кто был на помосте. И это он сделал.

Лишь только белый плащ с кровавым подбоем возник в высоте на мраморном утесе среди человеческого моря, незрячему Пилату в уши ударила звуковая волна: «Га-а, а…». Она началась негромко, за родившись где-то вдали, потом стала громоподобной, а затем начала спадать. «Увидели меня…» – подумал Пилат. Волна не дошла до низ шей точки, а вдруг стала опять вырастать, качаясь, поднялась выше первой, и на ней, как на морском валу вскипает пена, вскипел свист, отдельные, сквозь гром различимые, женские стоны. «Их ввели… – подумал Пилат, – а стоны оттого, что задавили нескольких женщин, когда подались вперед».

Он выждал некоторое время, зная, что никакой силой нельзя за ставить умолкнуть толпу, пока она не выдохнет все, что накопилось у нее внутри, и начнет смолкать сама.

И когда этот момент настал, прокуратор выбросил вверх руку и последний шум сдунуло с толпы.

Тогда Пилат набрал, сколько мог, горячего воздуху и прокричал, и голос его, сорванный за его военную жизнь, понесло над тысячами голов:

– Именем кесаря императора!

Тут в уши ему ударил несколько раз железный рубленый крик – в когорте, взбросившей копья, прокричали: «Да здравствует кесарь!»

Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце. Под веками у не го вспыхнул зеленый огонь, от него загорелся мозг, и над толпою по летели хриплые слова на арамейском языке:

– Четверо преступников, арестованных в Ершалаиме за убийст ва, подстрекательства к мятежу и оскорбление закона и веры, приго ворены к позорной казни, которая и совершится сегодня на Лысой Горе. Их имена – Дисмас, Гестас, Вар-Равван и Га-Ноцри. Вот они пе ред вами.

Пилат указал вправо рукой, не видя никаких преступников, но зная, что они там, на помосте.

Толпа ответила длинным гулом как бы удивления или облегчения. Когда он потух, Пилат продолжал:

– Но казнены из них будут только трое, ибо, согласно закону и обычаю, в честь праздника Пасхи одному из осужденных, по выбо ру великого Синедриона и по утверждению римской власти, кесарь император возвращает жизнь!

Пилат выкрикивал слова и в то же время слушал, как на смену гу лу идет великая тишина. Теперь ни вздоха не доносилось до его ушей, ни шороха. Было мгновенье, когда Пилату показалось, что все кругом вообще исчезло. Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо. Пилат еще продержал тишину и выкрикнул:

– Имя того, кого сейчас отпустят при вас на свободу…

Он сделал еще паузу, придерживая имя, проверяя, все ли он сказал, потому что знал, что мертвый город воскреснет после произнесения имени счастливца мгновенно и никакие дальнейшие слова слышны быть не могут. «Все, – беззвучно крикнул себе Пилат, – имя!»

И, раскатив букву «р» над молчащим городом, он прокричал:

– Вар-Равван!

Тут ему показалось, что солнце, зазвенев, лопнуло и залило ему ог нем уши. Вокруг него бушевали рев, визги, стоны, хохот, воздух про сверлило свистом.

Пилат повернулся и пошел по помосту к ступеням, не глядя ни на что, кроме разноцветных шашек мраморного настила, чтобы не ос тупиться. Он знал, что теперь у него за спиной на помост градом ле тят бронзовые монеты и финики, что в воющей толпе, давя друг дру га, лезут на плечи, чтобы увидеть своими глазами чудо – как человек, который уже был в руках смерти, вырвался из ее рук; как легионеры снимают с него веревки, причиняя невольно жгучую боль в его вы вихнутой на допросе руке, как он, морщась и охая, все же улыбается бессмысленной сумасшедшей улыбкой. Он знал, что в это же время конвой, грохоча и топча помост, уже ведет к боковым ступеням трех со связанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на за пад, к Лысой Горе.

Пилат спустился с лифостротона, оказался в тылу его, там, куда оцепление закрыло вход для народа, и тогда открыл глаза, зная, что теперь он в безопасности – Га-Ноцри он видеть уже не мог.

В стон толпы, начинавшей стихать, теперь врывались и уже были различимы выкрики глашатаев, повторяющих все, что прокричал с лифостротона Пилат.

Кроме того, до слуха прокуратора донесся дробный, стрекочу щий и приближающийся конский топот и труба, что-то коротко и ве село спевшая.

Кавалерийская ала, забирая все шире рыси, вылетела на пло щадь, чтобы оттуда, по переулку, мимо каменной стены, по которой стлался виноград, минуя скопища народа, проскакать кратчайшей дорогой к Лысой Горе.

Пилат, шедший за ним легат легиона и конвой придержали шаг.

Маленький, как мальчик, темный, как мулат, командир алы – сири ец – выкрикнул какую-то команду и, равняясь с Пилатом, выхватил меч, поднял злую вороную лошадь на дыбы, шарахнулся в сторону и поскакал, переходя на галоп. За ним по три в ряд полетели всадники в чалмах, запрыгали в туче мгновенно поднявшейся до самого неба бе лой едкой пыли кончики легких пик, пронеслись, повернутые к про куратору, смуглые лица с весело оскаленными сверкающими зубами.

Подняв до неба пыль, ала ворвалась в переулок. Мимо Пилата проскакал последний со значком в руке.

Закрываясь от пыли рукою, морща лицо, Пилат двинулся дальше, стремясь к калитке дворцового сада, за ним двинулся легат и нако нец конвой.

Это было ровно в полдень.