стве, которого вы были свидетелем… Быть может, здесь можно чемнибудь помочь?.. Скажите, какие же вы меры приняли, чтобы пой мать этого консультанта-убийцу?

Здесь опять недоверие к врачу сменилось у Ивана Николаевича доверием, и настолько, что он встал и поцеловал врача в щеку, при бавив при этом:

– Нет, теперь окончательно убедился – ты не вредитель и не из этой шайки!

Доктор ловко и незаметно, делая вид, что сморкается, вытер ще ку, повернулся и сделал какой-то знак глазами женщине в белом, которая неподвижно сидела в стороне за большим столом. Та тотчас же взяла перо.

– Итак, какие же меры? – повторил врач.

– Меры вот какие, – заговорил Иван, – я на кухне взял свечечку…

– Вот эту? – спросил врач, указывая на свечку, лежавшую перед женщиной на столе рядом с иконкой.

– Эту самую!

– А иконка? – мягко спросил врач. Иван покраснел.

– Видишь ли, – ответил он, – эти дураки, – он указал на Рюхина, – больше всего этой иконки испугались, а между тем, без нее его не поймаешь…

Женщина стала писать на листе.

– Он, – продолжал возбужденно Иван, – по моему соображению, кой с кем знается, ты понимаешь меня?.. Гм… А с иконкой и со све чечкой…

Санитары держали руки по швам, глаз не сводили с Ивана, жен щина тихо писала.

– Ну-те-с, ну-те-с, – поощрил Ивана врач, – так с собой и несли иконку?

– Я ее на грудь пришпилил, – говорил Иван.

– Зачем на грудь?

–  Чтобы рука была свободна, – объяснил Иван, – в одной свечка, а другой – хватать. – Он становился все откровеннее.

– Виноват, у вас на коже груди кровь, – сказал участливо врач, – вы прямо к коже ее прицепили?

– Ну конечно! – ответил Иван. – А то рубаха-то чужая, гнилая, еще, думаю, сорвется…

Тут часы пробили два без четверти. Иван засуетился в тревоге.

– Эге-ге, два часа, – воскликнул он, – а я тут с вами время теряю. Будьте любезны, где телефон?

– Пропустите к телефону, – сказал врач санитару, который спи ной старался загородить аппарат на стене.

Иван ухватился за трубку и сказал в нее:

– Милицию!

Женщина в это время тихо спросила у Рюхина:

– Женат он?

– Холост, – испуганно ответил Рюхин.

– Член профсоюза?

Рюхин кивнул, и женщина подчеркнула что-то в разграфленном листе.

– Милиция? – громко спросил Иван. – Алле? Милиция? Това рищ дежурный! Распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклеток с пулеметами, консультанта преступника искать! И заезжайте за мной, я с вами сам поеду. Алле? Говорит поэт Понырев. Из сумасшедшего дома. Как ваш адрес? – шепотом спро сил Иван Николаевич у доктора, но тот не успел ничего ответить, как Иван стал сердито кричать в телефон: – Алле, алле! Куда вы ушли? Безобразие! – громко завопил Иван и швырнул трубку на рычаг.

– Зачем сердиться, – заметил миролюбиво доктор, – вы можете сломать аппарат, а он нам поминутно нужен…

– Ничего! Ничего! Ответят они, голубчики милейшие, за такое отношение, – вскричал Иван и погрозил кулаком телефону, затем протянул руку доктору и попрощался: – До свидания.

– Помилуйте, куда вы хотите идти, – заговорил врач, – ночью, в одном белье! Переночуйте у нас, а завтра видно будет.

–  Пропустите меня, – глухо сказал Иван Николаевич санитарам, сомкнувшимся у дверей.

– Дружески говорю вам, останьтесь!

– Пустите или нет?! – страшным голосом крикнул Иван санита рам.

Те не шевельнулись, и Иван наотмашь ударил одного из них в грудь. Другой поймал его за руку.

– Ах так, ах так, – хрипло крикнул Иван, и, вырвав руку, он травленно и злобно озирался.

Женщина нажала кнопку в столике, и на поверхность его выско чила блестящая коробка шприца и стеклянные запаянные ампулы.

– Ну, если так, – отчаянно вскричал Иван, – так не поминайте же лихом!

И тут он головой вперед бросился в белую штору окна, явно це лясь сквозь нее и стекла выброситься наружу. Но коварная металли ческая специальная сеть за шторой даже до стекла не допустила Ива на. Она мягко спружинила и мягко отбросила бедного поэта назад прямо на руки к санитарам. В ту же минуту у доктора в руках оказал ся шприц.

– Ага, – захрипел Иван, бьющийся в руках санитаров, – так вот вы какие шторочки завели у себя? Ладно, ладно! Пусти… Пу…

– Одну минуту, одну минуту, – бормотал врач.

Женщина тоже подбежала на помощь, одним взмахом разорвала рукав ветхой рубахи и с неженской силой сжала руку Ивана. Тот осла бел, перестал биться, врач воспользовался этим и содержимое шприца вспрыснул Ивану в плечо. Его подержали еще немного в ру ках, он в это время крикнул:

– На помощь!

Бледный Рюхин жалобно вскрикнул:

–  Иван!

Ивана выпустили.

– Бандиты! – прокричал он, но уже слабее. – Всех предам право судию, – добавил он, но еще тише, зевнул и сел на кушетку. – Заточи ли все-таки, – зевая, добавил он без злобы, улыбнулся бессмысленно и кротко и вдруг прилег на кушетке, по-детски подложив кулак под щеку. – Ну, очень хорошо, – бормотал он совсем сонным голосом, – сами же и поплатитесь, а я свое дело сделал… Интересно мне те перь… только одно, что было с Понтием Пилатом.

И через мгновение он уже спал.

Доктор сказал сущую правду относительно того, что клиника бы ла устроена по последнему слову техники. Стена приемной вдруг раскрылась, и из коридора выехала на резиновых шинах кровать. Санитары подкатили ее к кушетке, спящего Ивана переодели в боль ничную рубашку, уложили, и он уехал в коридор, где, через дверь, на стенках горели слабые синие ночники. Стена сомкнулась.

– Доктор, – спросил шепотом потрясенный Рюхин, – он, зна чит, болен?

– О да, – ответил доктор, надевая пенсне.

– Какая же это болезнь? – робко спросил Рюхин.

– Точно пока сказать не могу, – устало зевая, ответил доктор, – похоже, что мания фурибунда. – И, видя, что Рюхин испуганно смо трит, пояснил: – Яростная мания.

Доктор расписался в листе, поданном женщиной в белом.

– А что это за консультант, которого он все время поминает? Ви дел он кого-нибудь?

– Трудно сказать. Может быть, видел кого-нибудь, кто поразил его больное воображение…

Рюхин прекратил расспросы, неуклюже раскланялся. Через не сколько минут он был на шоссе, ведущем в Москву. Светало. Небыва ло дурное расположение духа овладело Рюхиным. Он ехал в пустом ночном троллейбусе, съежившись, уставившись, как мышь на крупу. Многое терзало его. С одной стороны, жаль было Понырева и страшно было вспомнить про дом скорби. А с другой, терзали его оскорбления, нанесенные ему помешанным. Хуже всего было то, что в словах бедного Понырева было то, что сам от себя скрывал Рю хин, что отгонял от себя даже ночью, когда не спалось. В этих словах была правда. Мысль о собственных стихах до того терзала Рюхина в троллейбусе, что он, скорчившись, морщился как от боли и даже раз проронил что-то. Рюхин сейчас только и как-то особенно отчет ливо вспомнил, что ему уже тридцать четыре года и что, по сути де ла, будущее его совершенно темно. Да, он будет писать по несколько стихотворений в год, стихотворений, как он теперь признался сам себе, ничуть не радующих его. «Он правду говорит, – глубоко- глубо ко в себе, так, чтобы никто не мог подслушать его, подумал Рю хин… – Я не верю в то, что пишу, я – лгун, – терзал сам себя Рюхин, как палач. – Лгун, лгун. И за это буду страшно наказан. В самом деле, что дальше? Я пишу эти стихотворения, кое-как поддерживаю свое существование. Одна комната, и надежд на то, что будет когда-ни будь квартира, очень мало. Вечные авансы, вечные компромиссы, боязнь и дурные, дурные стихи! И старость! Старость бедная, безра достная, одинокая. Уважение? Кой черт! Кто будет меня уважать, ес ли я сам, сам себя не уважаю».

Было совсем светло, когда больной и постаревший Рюхин вышел из троллейбуса и оказался у подножия Пушкина. С бульвара тянуло свежестью, к утру стало легче. Злобными и горькими глазами Рюхин поглядел на Пушкина и почему-то подумал так: «Тебе хорошо!»

Он поморщился и побрел к дому тетки. Ресторан торговал до че тырех. На веранде, где еще горели некоторые лампионы, раздражая своим неуместным светом при свете рождающегося дня, почти ни кого не было. В углу сидящий режиссер Квант поил даму «АбрауДюрсо».

Арчибальд Арчибальдович, вечно бессонный, встретил Рюхина приветливо. Не будь Рюхин так истерзан, он получил бы удовольст вие, рассказывая о том, как все было, придумывая интересные по дробности, описывая удивительную лечебницу. Сейчас он почувст вовал, что ему не до этого, а кроме того, как он ни был ненаблюда телен и пуст, впервые всмотрелся в лицо пирата и понял, что тот, хоть и спрашивает о Поныреве и даже склоняется к Рюхину, дер жась за спинку стула, и даже сказал: «Ай, ай», – в ответ на слова Рюхина «Мания фурибунда», что он совершенно не интересуется судьбой Понырева, и не только не интересуется, но и презирает и Понырева, и самого Рюхина. «И молодец! И правильно», – с ци ничной самоуничтожающей злобой помыслил Рюхин и сказал бой ким голосом:

– Арчибальд Арчибальдович, водочки мне…

Пират сделал понимающие глаза, скомандовал что-то, и через полчаса, когда никого из посетителей уже не было на веранде, в ут реннем рассвете сидел Рюхин в одиночестве. Мрачные мысли его за давило дурманом, он с аппетитом закусывал рыбцом. День разгорал ся над городом, край неба золотило.

Если бы Степе Лиходееву сказали бы так: «Степа, тебя расстреляют, если ты сию минуту не встанешь!», Степа ответил бы чуть слышным голосом: «Расстреливайте, делайте со мною что хотите, но я не встану».

Не то что встать, ему казалось, что он не может открыть глаз, по тому что