пятнышко. И подумал: «Конец. Больше повернуться не успею». Он всхлипнул.

Вагон носом сел в землю, и стекла рухнули в нем с грохотом.

Тут из-под колеса выкатилась и запрыгала по булыжникам окро вавленная голова, а затем выбросило кисть руки.

Страшного визга из вагона Берлиоз уже не слыхал.

Белый дом, двухэтажный, старинной постройки помещался в глуби не небольшого садика на бульварном кольце и носил название дома Грибоедова. Говорили, что будто бы некогда он принадлежал тетке Грибоедова, хотя, сколько помнится, никакой тетки у Грибоедова не было. Так что надо полагать, что рассказы о том, как Грибоедов в этом самом доме, в этом самом зале с колоннами читал старухе «Го ре от ума», представляют обыкновенные московские враки.

Но как бы там ни было, в настоящее время дом принадлежал тому самому Миолиту, секретарем которого являлся до девяти часов это го вечера товарищ Берлиоз.

Верхний этаж был занят редакциями трех журналов и канцеляри ей Миолита, в зале, где тетка слушала знаменитого племянника, про исходили конференции, а в первом этаже поместился писательский ресторан.

К половине одиннадцатого ночи в тесной комнате томилось че ловек десять народу, поджидавших товарища Берлиоза на заседание.

Народ этот поражал каждого свежего человека необыкновенным разнообразием своего одеяния.

Так, один был в хорошем из парижской материи костюме и креп кой желтой обуви – председатель секции драматургов Бескудников.

Другой, в белой рубахе, подпоясанный кавказским серебряным поясом, в ялтинской тюбетейке, в белых летних штанах с пятном от яичного желтка на левом колене, – помощник председателя той же секции Понырев.

Батальный беллетрист Абабков зашнуровал свои ноги до колен в пехотные иностранные сапоги на тройной подошве и имел при се бе цейсовский бинокль в футляре.

Богатая некогда купеческая наследница Настасья Савишна Непременова, ставшая военно-морской романисткой и подписывавша яся «Боцман Жорж», была в засаленной шелковой блузочке и чер ной кривой юбке. Поэтесса Силова Зигфрид, в джемпере-самовязе, лакированных туфлях и в беретике. Поэт Двубратский, в пиджаке поверх майки и в ночных туфлях.

Были и другие.

Вся компания курила отчаянно, томилась и корчилась на стульях. В открытое окно не проникала ни одна струя воздуха. Москва как на лилась зноем за день, так он и застыл, и было ясно, что ночь не при несет никому облегчения.

– Однако вождь- то наш сильно запаздывает, – пошутил небри тый Двубратский.

Настасья Савишна отозвалась густым баритоном:

– Хлопец на Клязьме застрял.

– Но, позвольте, ведь он же знает, что заседание в десять? – хо лодно заметил Бескудников и вынул плоские часики. Они показыва ли «11».

Сильнее закурили. Кто-то зевал. Человек во френче и фрачных брюках рассказал, чтобы развлечь публику, анекдот, начинающийся словами: «Приходит Карл Радек в кабинет к…». Анекдоту посмея лись, но в границах приличия, ибо анекдот был несколько вольного содержания. Один лишь Бескудников даже не ухмыльнулся и глядел в окно такими отсутствующими глазами, что нельзя было поручить ся, расслышал он этот анекдот или нет.

Рассказы про Радека, как известно, заразительны, и маленький подвижный скетчист Ахилл рассказал, в свою очередь, о другом ка ком-то приключении Радека, но происшедшем уже не в кабинете, а на вокзале. Однако этому рассказу посмеялись уж совсем мало и тут же начали звонить по телефону. Первоначально на квартиру. Резуль тат получился странный: никто не отозвался, но зато послышался дальний мощный бас, который пропел: «Черные скалы – мой при ют…» – и как бы свист.

Затем на Клязьму. Бились долго, соединились не с той дачей, наконец, с той, с какой нужно, и получили ответ, что товарища Берлиоза и вовсе не было сегодня на Клязьме. Тогда в отчаянии позвонили в Наркомпросс, в комнату № 918. Зря, конечно, ибо в половину двенадцатого в комнате № 918 никого не было и быть не могло.

После этого произошло, правда в известных границах, народное возмущение и Абабков заявил напрямик, что осуждает, несмотря на все свое уважение, товарища Берлиоза – мог бы он и позвонить, ес ли что-то его задержало!

Но товарищ Берлиоз никому и никуда не мог позвонить. Далеко, далеко от дома Грибоедова, в громадном зале, под сильным светом прожекторов, на трех цинковых столах лежало то, что осталось от Берлиоза. На первом – окровавленное обнаженное тело, на вто ром – голова с выбитыми передними зубами и выдавленным глазом, а на третьем – груда окровавленного тряпья.

У столов стояли: седобородый профессор судебной медици ны, молодой прозектор в кожаном халате и резиновых перчат ках и четыре человека в защитной форме, с малиновыми нашив ками на воротниках и с маленькими браунингами на желтых по ясах.

Все тихо совещались, обсуждая предложение профессора струна ми пришить голову к туловищу, на глаза надеть черную повязку, а ли цо загримировать, чтобы те, кто придет поклониться праху погиб шего секретаря Миолита, не содрогались бы.

Да, он не мог позвонить, товарищ Берлиоз! И без четверти две надцать опустела комната, и заседание не состоялось, как и предска зал незнакомец на Патриарших прудах. Оно не могло состояться без председателя Берлиоза, а председательствовать не может человек, пиджак и документы которого до полной неразборчивости залиты кровью, а голова лежит отдельно.

Большинство из собравшихся заседать спустилось вниз в ресто ран. Мест на веранде, выходящей в сад, уже не было и им пришлось разместиться во внутреннем помещении.

Ровно в полночь, как гром, ударил рояль, потом послышались как бы предсмертные петушиные крики на тонких клавишах и теткин дом дрогнул от пляса.

От музыки засветились лица, показалось, что заиграли на по толке яркие ассирийские лошади, кто-то спел «Аллилуйя!», где-то покатился и разбился бокал, кто-то кому-то посулил дать в рожу, а следом за подвалом заплясала и веранда. Плясали все. Плясал беллетрист Износков с девицей- архитектором Сладкой, плясал знаменитый Жукопов. Плясали Драгунский, Чапчачи, Яшкин, Во допоев, Глухарев. Боцман Жорж, охваченная за талию каким-то рослым по фамилии Коротяк, плясал самородок Иоанн поэт Кронштадтский, какой-то Куфтик из Ростова, плясали неизвест ные молодые люди в стрижке полубоксом, какой-то с бородой с пе ром зеленого луку в бороде, девчонка с испитым, порочным ли цом. Словом, стал ад.

И было тут же в полночь видение: вышел на веранду черноглазый красавец, с черной острой бородой, стал под тентом и царственным взглядом окинул пляшущих своих гостей.

И утверждал беллетрист Избердей, известнейший мистик и лгун, что этот красавец не носил раньше фрака, а легкую блузу с широким кожаным поясом, за которым засунуты были пистолеты, а воронова крыла волосы его были повязаны алым шелком, и плавал он в Кара ибском море, и шел его бриг под гробовым флагом – черным с ада мовой головой.

Но лжет, ах, лжет Избердей, и нет никаких караибских морей на свете, и не плывут отчаянные флибустьеры, не гонятся за ними анг лийские корветы с грозным пушечным буханьем. Нет, ничего этого нет! И плавится лед в стеклянной вазе, и налиты кровью глаза Избердея, и страшно мне!

Не успел отзвучать на московских часах последний удар полуно чи, как фокстрот прекратился внезапно, будто нож кто-то всадил пи анисту в сердце, и тотчас фамилия «Берлиоз» послышалась за всеми столами. И вскакивали и вскрикивали: «Не может быть!»

Не обошлось и без некоторой чепухи, объясняемой, конечно, смятением. Так, кто-то предложил спеть «Вечную память» тут же. Уняли. Кто-то возбужденно восклицал, что нужно ехать, сейчас же, немедленно, но куда – никто не понял. Кто-то предложил послать коллективную телеграмму, но куда и зачем ее посылать? И на что нужна телеграмма тому, чью изорванную шею колет кривыми игла ми, струнит прозектор?

Тут же змейкой порхнула сплетня. Первая – неудачная любовь к акушерке Кандалаки, аборт и, увы, самоубийство; словом, не попал под трамвай, а бросился (автор сплетни – старая стерва Боцман Жорж). Вторая: никакой Кандалаки и вообще на свете нету, а (ше пот) впал в уклон, затосковал и…

Но не успел негодяй Ахилл договорить всю эту ложь про уклон, как случилось такое, чего еще не бывало в Москве. Именно: от ре шет

Весною, в час заката, на Патриарших прудах появилось двое мужчин.

Один из них, тридцатипятилетний приблизительно, был прежде временно лыс, лицо имел бритое, одет был в серенькую летнюю па ру, шляпу пирожком нес в руке. Другой лет на десять моложе перво го, в синей блузе, в измятых белых брюках, в тапочках, в кепке.

Оба, по-видимому, проделали значительный путь по Москве пеш ком и теперь изнывали от жары.

У второго, не догадывавшегося снять кепку, пот струями тек по за горевшим небритым щекам, оставляя светлые полосы на коричне вой коже.

Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз, секретарь московской ассоциации литераторов (Массолит) и редак тор двух художественных журналов, а спутник его – входящий в большую славу поэт-самородок Иван Николаевич Понырев.

Оба, как только попали под липы, первым долгом бросились к ве село раскрашенной будочке с надписью «Прохладительные напит ки».

Да, следует отметить первую странность этого страшного вечера. Не только у будочки, но и во