было убить Владимира, Трепова, а если удастся, то одновременно и Дурново и Булыгина.

Определенно стало известно о выезде на первомартовскую панихиду этих особ в Петропавловскую крепость. На Троицком мосту, между прочим, становились два метальщика с бомбами.

За два дня до 1 марта Леопольд пришел в последний раз на свидание в Летний сад. Со мной и Тютчевым туда же пришла Леонтьева, взявшая от Леопольда к себе на хранение небольшой сверточек. Она скоро ушла. Мы, оставшись втроем, сидели в отдаленном уголку сада, безлюдного в этот час. Погода стояла тихая, полная величавой торжественности, никем не нарушаемой. Медленно падали крупные пушистые хлопья снега, покрывая все вокруг и нас легчайшим тюлевым саваном. В этой безлюдной тишине, однако, чьи-то глаза уже зорко наблюдали за всей нашей компанией.[86] Решение первомартовского выступления казалось нам несколько преждевременным, торопливым, недостаточно обслеженным, но Леопольд считал момент наиболее подходящим, сулившим несомненный успех, — другой Факой случай вряд ли представился бы. Его не волновали наши возражения, но и не раздражали ничуть; он оставался твердо спокоен, стоял на неизбежной необходимости использовать завтрашний выезд в Петропавловскую крепость этих лиц, о чем он был предуведомлен раньше из самого достоверного источника. В решительном его тоне, в непререкаемых словах все же чуялось едва уловимое колебание, да и говорил он из сознания долга и печальной необходимости не затягивать дела. Наконец, он поднялся уходить и еще раз повторил: «Завтра успех несомненен! Это будут лучшие поминки первомартовцам!» Голос его задрожал, в нем послышалось что-то совсем новое, точно говорил не суровый Леопольд… Отойдя недалеко, он повернул назад к нам и, подойдя, опустился опять на лавочку. «Еще с вами немного побуду», — сказал он. Все приумолкли. Промелькнули минуты, Леопольд снова поднялся и пригласил проводить его немного «вон до того поворота». На повороте аллеи к выходным воротам он в последний раз с особенно трогательной нежностью пожал нам руки, и синие чистые глаза его на мгновение подернулись дымкой, но он быстро овладел собой и направился к выходу из сада. Мы долго следили за медленно удалявшимся товарищем. Он шел твердо к своей цели, — и к своему, в сущности, неизбежному концу. Нами овладело тяжелое и беспокойное чувство, хотелось вернуть Леопольда, еще и еще пересмотреть, передумать вместе жуткий и болезненный вопрос, — ведь ночью 26 февраля для 1 марта он станет заряжать бомбы… 26 февраля — праздничный был день — мы с Тютчевым поехали к литератору В. A.M.,[87] жившему на Каменноостровском пр., в уверенности скорее всего там узнать какие-либо новости. Погода стояла мрачная, неприятно снежная. Едва переступили порог в прихожей, как следом за нами быстро вошел В.А., откуда-то вернувшись к себе. Он со всей точностью стал передавать нам свежий, циркулировавший уже по всему городу, чудовищный слух о взрыве в каких-то номерах и о человеке, разорванном при этом взрыве на мельчайшие куски. Слух быстро разошелся, весь Петербург, оторвавшись от своих маленьких дел, занялся этим происшествием, собирая и перенося во все концы подробности взрыва. Через час называли уже гостиницу «Бристоль» (там жил Леопольд), говорили, что в ней потревожены все заезжие гости, три номера разрушены, окна выбиты и т. д.

В большом деле — что на войне. Всякая операция, действие строго подчиняется ранее выработанному определенному плану, и взявшие на себя обязательства в точности должны выполнять намеченный план работы; часто даже не все резоны ясны для второстепенных работников, один руководитель знает их; а у нас так внезапно, так неожиданно выбыл из строя режиссер. Явилась значительная растерянность, неясность — как же и что же дальше?..

Чрезмерное внимание нужно для большого общественного дела, в котором жизнь работников, их судьба поставлены в тесную связь с этим вниманием; а часто упускается мелочь, частность, и эти недосмотры порой ведут к значительным прорухам, к катастрофическим провалам, к гибели дела и людей… Сделаны были совсем маленькие, самые незначительные упущения: первое — большая часть работников могла быть снята с своих постов перед выступлением, второе — совмещение в одном лице и руководительства, и серьезного технического исполнителя — весьма опасно.

Но все эти соображения явились после, когда ошибки эти были уже позади. Впоследствии успокаивающим совесть и оправдывающим промахи обстоятельством явилась уверенность, что все же надо считать главной причиной дальнейшего нашего провала (16 марта) появление в Петербурге Татарова, так внезапно узнавшего (неведомо для всей организации — каким путем) работу ближайшей очереди и мой адрес.[88]

В последние предарестные дни темной, подавляющей тучей опустилась над нами какая-то сила, обволакивающая паутина, и невидимый, смутно ощущаемый туман замыкал нас вокруг, а из всего этого выдвигались порой скользкие, неясные типы, про которых покойный Щедрин говорил: «Скажи, скажи, гадина, сколько тебе дадено?» Образовалось тягостное окружение, вырваться из которого не представлялось возможности. Бросить все и кинуться всем врассыпную — мы не могли и не имели права; мы ждали, должны были ждать, а кое-кто из нас продолжал надеяться окончить то, на что было ухлопано изрядно сил и средств. «Мы обязаны довести до конца начатое, кончить игру», — говорили одни. «Наше бегство вызовет крупную катастрофу», — замечали другие. Накануне ареста Петр, с которым мы в привычном месте встретились, заметил, указывая на тротуар: «Садитесь скорее, едем за город! Видите, сколько здесь шпиков набралось?»… Он был сильно встревожен этим обстоятельством, предчувствуя недоброе. Он отверг предложение переменить место встреч, свиданий; этим мы нарушали дисциплину, подвергали возможности провала каждый день могшего приехать Савинкова или другого кого-либо из заграничников. Оставалось ждать…

В составе Б. О. того времени были старые участники террористической работы, вернувшиеся из-за границы, и много новых: Леонтьева, Басов, Шиллеров, Трофимов, Подвицкий, Марков, Загородный, Барыков и др. За Владимиром, Треповым, Дурново, Муравьевым[89] велись наблюдения с января. Вскоре Муравьев вышел в отставку, и с ним работа кончилась.

Между тем, каким-то самым неожиданным путем появился в Питере приехавший из Иркутска Н. Ю. Татаров. Это был испытанный работник иркутской организации.

Н. С. Тютчев как-то в начале января сообщил мне о приезде Татарова и его желании повидаться со мной.

«А для какой это надобности ему нужно? Не вижу никакой необходимости с ним встречаться, ведь он, надеюсь, к Б.О. никакого отношения не имеет», — заметила я. Татаров в Сибири не пользовался симпатиями со стороны некоторых ссыльных. И. Ф. Волошенко[90] раза два встречался с ним в Иркутске и составил о нем мнение самое определенное, для Татарова не вполне выгодное. Конечно, мы в Сибири все знали заочно друг друга, но меня он видел два раза, кроме того, лично, когда из Читы была необходимость нелегально побывать в Иркутске; он знал мою фамилию. Вот почему на другой день наших арестов в газете была пропечатана полностью моя фамилия, хотя я арестована была с чужим, настоящим паспортом. «Кто мог сообщить эти подробности?» — сверлил неумолчно вопрос. Из работавших со мною молодых никто не знал моего прошлого.

11-го января в Сестрорецке произошел арест члена Б. О. Маркова, повлекший за собою арест С. А. Басова, а в ночь на 26 февраля, за два дня до назначенного покушения, произошел взрыв при заряжении снарядов для выступления против в. кн. Владимира и других лиц. Удар этот для Б. О. был слишком чувствителен. Б. О. осталась без испытанного кормчего, терялась сплоченность, единство действия, столькими жертвами приобретенное. Надо было ждать: каждый день ожидали возвращения уехавших за границу Савинкова, Азефа. Первый поехал туда всего на одну неделю, а взрыв в «Бристоле» и смерть Леопольда, казалось, должны были ускорить приезд кого-нибудь из них.

Совершенно естественно и просто все сношения с наблюдателями и разносчиками перешли, главным образом, к старым работникам. Вопрос о ликвидации, помнится, поднимался всеми, но опять же большинство высказывалось в том смысле, что сами мы его решить не можем, не имеем права снять с мест наблюдателей.

К тому же, без сомнения, Савинков поспешит своим возвращением. А в общем, более твердые