Россию, там же поднимался вопрос о вооружении масс для общего восстания.

В конце 1904 г. в Женеве организовались кружки лиц для работы среди крестьян; аграрный террор намечался в этих кружках как орудие борьбы в деревне. Во главе этой группы стояли молодые, энергичные и решительные люди, как Каин[66] — других запамятовала; теоретиком их был Евгений Лозинский (псевдоним — Устинов).[67] Это течение, разрастаясь и втягивая в свои ряды молодые силы, поднимало острые конфликты между стариками и новыми. Партийные руководители М. Гоц, Шишко,[68] Чернов[69] и особенно Феликс Волховской[70] противились такой постановке дела, выдвигая для того момента задачу организации масс и выступления строго организованной силы. У Ф. Волховского происходили несколько раз собрания с вновь народившейся молодой группой. Волховской со всей силой своей диалектики и захватывающего юмора обрушивался на Лозинского. И в его словах к молодежи было много искреннего желания помочь ей нащупать путь, менее болезненный, с менее резкими сдвигами. Он советовал больше всего и прежде всего направить работу на пробуждение массовых выступлений и не только одних рабочих, но и всей крестьянской массы. На собраниях Волховской являлся решительным противником аграрного террора.

На этот раз распри кончились взаимными уступками. Впрочем, хотя ехавшие потом в Россию и давали слово не проводить в жизнь аграрного террора, однако, иные поступки сильнее действуют и увлекают, чем все теории. При тогдашнем общем повышенном настроении скоро нашлись адепты применения аграрного террора: проведение его в жизнь, — говорили они, — откроет глаза народу и покажет ему, кто защищает его интересы..

В конце, помнится, декабря в Женеве ко мне зашел на квартиру Азеф с предложением взять на себя большое и весьма значительное для партии эсеров дело. Для выполнения и оборудования его уже намечены были люди, согласные в любой момент вернуться в Россию, а план тщательно обдуман и принят. Я охотно согласилась.

Всякая удача окрыляет, подымает силы как отдельного человека, так и целых групп, партий. Удача с Плеве усилила желание принимать активное участие во всякого рода партийной работе. Чувствовалось пробуждение широких слоев отечества, признание победы большинством общества выражалось громко и радостно. Как было не увлечься этой сознательной отзывчивостью запуганного до сего времени российского обывателя, впервые рискнувшего проявить громко свои симпатии делу революционеров, признать их работу своим кровным делом? Бездействию и гробовому молчанию наступил конец, даже опасная работа, казалось не страшила больше.

Предложение Азефа заключалось в следующем: для партии было очень существенно снять или перекупить большие, хорошо обставленные номера или меблированные комнаты, не стесняясь расходами на их содержание. При номерах весь персонал служащих — конторщик, горничные и вся прислуга — должен был состоять из своих людей. Для конторы рекомендовалось выбрать сугубо расторопного, ловкого, умелого человека, так как ему придется иметь сношения с полицией. Свой экипаж или автомобиль должен будет обслуживать пассажиров, приезжающих с вокзала. В номерах останавливаться будут не только свои партийные работники, но и вообще пассажиры, паспортами которых легко будет пользоваться, снимая дубликаты с более подходящих. Таким образом, при номерах организуется паспортный стол. Равно отпадала тогда опасность при перевозке партийной литературы, оружия, динамита, — все это под видом багажа гостей доставлялось бы куда угодно. Устроив такую гостиницу, партия обеспечит себя самыми необходимыми и самыми существенными предметами, на добывание которых уходит масса сил и средств, и часто непроизводительно, ибо все это зависит от случайных и ненадежных обещаний, от изменчивой обстановки. Дав чисто практические указания, Азеф предоставил нам самим выбрать лиц из наличного безработного круга, переговорить с ними и тогда же сообща решить окончательно время отъезда в Россию. На дорогу и оборудование номеров средства им вскоре будут предоставлены. Торопиться очень не было необходимости.

В эту зиму в Женеве русские встречали новый 1905 год вместе — в большом общественном помещении. Огромный зал, ярко освещенный, красиво декорированный, наполненный шумной молодежью, гудел, как могучий рой пчел. Сразу ничего нельзя было ни понять, ни разобрать; меня, ослепленную давно невиданным, все поражало. Собралась здесь молодежь со всей почти обширной страны, с ее разновидностями национальными, индивидуальными и классовыми. Конечно, среди этой кипучей, жертвенно настроенной массы много было и таких людей, которым народные интересы были чужды, которые только в силу страха и ошибок напуганного правительства вынуждены были приближаться к социалистам, сами не будучи социалистами. Эта собравшаяся многосотенная свежая молодежь бурлила и клокотала здесь, как грозный весенний поток, приносивший с чистыми хрустальными струями и мутную накипь и залежавшуюся гниль. Благодаря долгой оторванности от живой жизни, этот праздник казался мне каким-то маревом, чудным сном, — так ярко и свободно было все, так много было огня и движения. Говорились пламенные, дерзкие речи, с вдохновенными лицами, молодежь пела и кружилась в обширном зале. Она еще не израсходовала сил, суровая действительность не коснулась смрадным дыханием этих юных сердец.

В середине вечера ко мне подошел хорошо одетый молодой господин и молча подал живые свежие цветы. Чье это было внимание — не знаю, но оно меня сильно взволновало — ведь это внимание символизировало, что нить, связывающая старое с молодым, не окончательно еще порвана…

Азеф, очень скромно одетый, в самый разгар вечера, подойдя ко мне, стал ходить рядом. Он жаловался на то, что его больно ругают за недавно происходившую конференцию, кончившуюся соглашением с «Освобожденцами», «Дашнаками» и другими партиями. Очевидно, на вечер он пришел уже давно, потерся среди разнонастроенных людей и схватил их настроение. Его изрядно поносили, как видно, за узы с «Освобожденцами», «либералишками» и открыто и громко бросали ему ругательные упреки.[71]

Объединение это тогда вызывало много толков и пересудов не только за границей: споры и суждения об этом перебросились и в Россию, велись со всем пылом и горячностью в тюрьмах. Около этого вопроса образовалась горсть молодежи, ведшая агитацию за разрыв с Ц. К. Азеф вынул из кармана и прочел только-что им полученное письмо-записку (игра в почту) от лица, ему неизвестного, в которой называли его подлецом, негодяем — и иными столь же милыми эпитетами, — продавшим партию. Но в его голосе, в выражении лица ничуть не было заметно смущения или гнева, и отношение его к этому казусу было какое-то самоуверенно-снисходительное: ничего, мол, вы не понимаете, совершенно напрасный пыл. Вероятно, ему был известен автор или, по крайней мере, он догадывался, откуда несутся эти ругательные эпитеты и словесные оплеухи: на вопрос, чем и как он думает отвечать авторам, Азеф, вытянув губы трубочкой, произнес с несколько раздражительными нотами в голосе: «Что же и кому отвечать?» Такое равнодушие казалось тогда очень странным, непостижимым, ибо его определенно и персонально обвиняли в продаже партии. Еще можно было понять обвинение в предательстве партии, но в продажности — это было выше всякого понимания.

— Они воображают, — все тем же тоном и, помедлив немного, продолжал Азеф, — будто одна партия в состоянии сделать революцию, добиться чего-нибудь существенного исключительно своими силами. Наша партия, да и никакая из существующих в данное время в России, не так сильна, чтобы без союза, без общих усилий могла свалить могучую организацию самодержавного правительства. Все эти кричащие люди, якобы дорожащие честью партии, меньше всего надежны в смысле твердости воззрений. Через пять, много — десять лет, они будут самыми исполнительными и надежными чиновниками, людьми «двадцатого числа», лучшей опорой нашего деспотического строя. Я мало или почти вовсе не считаюсь с этими крикунами, еще меньше дорожу мнением подобных революционеров.

Не помню точно, в новый ли год на балу или же потом, когда Азеф заходил ко мне на квартиру, узнав о моем желании побывать в Париже, он настойчиво рекомендовал поехать туда с одним молодым