— А все это уж после гибели Анцыферова произошло. Погубили его камчадалы на Аваче. Встретили в одном из стойбищ с лаской да приветом, а потом сожгли в балагане ночью вместе с пятерыми другими казаками…

Все эти новости ошеломили Семейку. Плакал он молча, стиснув зубы. В голове остро билась мысль: «Добраться бы до этого Петриловского!..» Он бы разрядил в него свой самопал. А там будь что будет!

Соколов с Бураго между тем продолжали свой разговор. Варлаам предложил Кузьме провести судно еще южнее, к устью реки Колпаковой. Там, как и предполагал Треска, река при впадении в море образовала большой ковш, удобный для стоянки и зимовки судна. При этом Бураго предупредил, что на море со дня на день грянут затяжные штормы и следует поспешить.

Утром все казаки покинули камчадальское селение. К удивлению казаков, за Мятой, весело улыбаясь, шла вчерашняя камчадалка.

— Ты чего это? Аль и впрямь оженился? — пристали к Мяте. — Ужель с собой взять надумал?

— А чего? — смущенный всеобщим удивлением, отозвался Мята. По губам его блуждала широкая виноватая улыбка. — Баба она ладная и ласковая. Будет мне добрая женка. Надоело в бобылях ходить. Не силой веду, сама идет.

Увидев, что женщина решила отправиться за Мятой по доброй воле, Соколов согласился взять ее на судно. Женщина сегодня понравилась всем еще больше. Была она чисто умыта. (Мята, должно быть, об этом позаботился), от ее розовых свежих щек и больших темных глаз, казалось, исходил свет. С этой женщины для казаков началась полоса удач, и все решили, что будет хорошо, если она и дальше последует за ними.

— А как зовут твою суженую, Мята? У нее, чать, и христианского имени-то нету.

— А камчадальское имя ее похоже на Матрену, — охотно отозвался Мята. — Так и буду ее звать — Матрена.

— Ты, гляди, не забудь ее научить молиться, — посоветовал один из казаков. И, обращаясь к женщине, потребовал: — Ну-ка, скажи, Матрена: «Спаси, Иисусе, и помилуй».

— Спасибо в ус и помалу, — послушно повторила Матрена и засмеялась вместе с казаками.

— Похоже! — одобрили казаки. — Не горюй, Мята!.. Через месяц она за тебя будет молитвы на ночь читать. Повезло Мяте, в ус его помалу!

Возвращение на корабль было радостным. Узнав, что камчатским казакам известно удобное для стоянки судна место, Треска просиял.

— Ну вот, Кузьма, — ухмыльнулся он. — Что я тебе говорил? Теперь, считай, половина наших мытарств позади.

— Добро, если бы половина, — со вздохом сказал Соколов.

И тут Соколов увидел, что глаза у Трески остановились, расширились.

— Это, — указал Треска на Матрену. — Это что? Это как? Это же ведь баба!

— Ну, баба и есть, — подтвердил Соколов и стал пояснять, что это та самая женщина, на которую они устраивали облаву.

Но было видно, что мореход не слушает его объяснений.

— Баба! На судне баба!.. — твердил он, словно на него рушились небеса.

— Ну, это ты брось! — гневно сказал Соколов, поняв, в чем дело. — Аль архангелогородские рыбачки не хаживали вместе с тобой в море? Чего ты трясешься?

Все до единого казаки присоединились к Соколову.

— Это не та баба, от которой бывает на море беда, — дружно заверили они Треску. — С этой бабой мы готовы идти по любым пучинам.

Мята, взмокший до нитки во время этих переговоров, подступил к Треске:

— Христом-богом молю, Никифор, не гони ее прочь с судна. То жинка моя!

Треске пришлось уступить всеобщему напору. Он суеверно сплюнул и, пробурчав под нос, что теперь он ни за что не ручается, распорядился подымать паруса.

Вопреки опасениям Трески судно по приливу благополучно достигло реки Колпаковой и бросило якорь в ее ковше.

Ковш в длину достигал полуверсты, ширина его была не меньше двухсот саженей. От моря его отгораживала широкая песчаная кошка. Бураго оказался прав: едва казаки убрали паруса, на море заштормило. Там гремели разъяренные волны, а в ковше было тихо и спокойно. Беда словно гналась за мореходами по пятам, да чуть-чуть опоздала. Казаки то ли в шутку, то ли всерьез объясняли свою удачу присутствием на судне Матрены, хотя Треска по-прежнему не разделял их мнения.

Оставив на судне нескольких человек во главе с Треской и Бушем для постройки зимовья и ухода за лодией, Соколов с остальной командой пешим ходом отправился в Большерецк, с тем, чтобы оттуда двинуться в Нижнекамчатский острог.

Верстах в семи выше Нижнекамчатского острога, отделенный от коренного берега неширокой протокой, на реке Камчатке поднимался зеленый остров, заросший ветлой, малиной и смородиной. Ветла была здесь столь толста в стволе и высока, что, казалось, мела вершинами небеса. Однако не могучей ветлой был известен этот остров на Камчатке. В самом центре его, защищенная от ветров с одной стороны полукружьем скал, а с другой — кряжистыми ветлами, стояла монашья обитель приписки якутского Спасского монастыря. Приземистое строение казарменного вида, с узкими, как бойницы, прорезями окон, где располагались кельи братии, небольшая часовенка, амбары, обложенные дерном земляные погреба, где хранили съестные припасы, кузня, сушильные навесы — вот и все хозяйство обители. К этому следует добавить, что обитель была обнесена стоялым бревенчатым палисадом — на случай нападения камчадалов. И хотя число братии едва достигало в те дни двадцати человек, обитель вполне можно было посчитать за четвертую — после Большерецкого, Верхне- и Нижнекамчатского острогов — казачью крепость в камчадальской земле.

Постройка обители была завершена два года назад насильственно постриженным в монахи казачьим есаулом Иваном Козыревским. Видимо, отречение Козыревского от мирской жизни было угодно самому богу, ибо вслед за этим событием на безбожную, богохульную и вольную казачью Камчатку снизошла святость. Дух этой святости был настолько силен и в то же время действовал столь хитро, что примерно за полгода вырвал из казачьих рядов полтора десятка самых буйных, отпетых голов, давно забывших, какой рукой креститься. Все они постриглись в монахи и во главе с Мартианом и братом Игнатием, по слухам, с раннего утра до темной ночи были заняты в обители одним: творили молитвы. Избавившись от самых беспокойных служилых, Петриловский мог безнаказанно править Камчаткой по своему усмотрению.

Именно сюда, к зеленому острову, в середине сентября плыл длинный узкий бат, которым правил добрый молодец, светлобородый, с красным от загара лицом, в суконном кафтане цвета болотной ржавчины (для перекраски выцветших одежд казаки, подражая камчадалам, нередко пользовались отваром ольховой коры).

Пристав к острову, он прыгнул на песчаный берег, привязал бат к стволу молодой ветлы и прокричал вороном. Видимо, это был условный сигнал. И действительно, точно таким же криком ему ответили из глубины острова.

Вскоре на берегу появился дюжий чернобородый монах в рясе мышиного цвета.

— Колмогорец! — радостно воскликнул он. — Привез?

— Привез, Харитон, привез, — отозвался весело Колмогорец. Деловито полез в бат, вытащил небольшой мешочек. — На-ка вот, держи. Тут фунтов двадцать свинцового гороху будет.

— Эк ты! — восхищенно крякнул Харитон, принимая тяжелый мешочек. — Будет радость нашему Ивану, то бишь, тьфу-тьфу, брату Игнатию.

— А теперь прими-ка вот это, — Колмогорец бережно вытащил из бата длинный, завернутый в холстину предмет.