высокопрофессиональную работу капитана Рида; и помочь доставить нас всех домой в здравии и благополучии.

Каждая из этих задач стала бы испытанием и для самого Геракла. Я говорю это вовсе не из чувства собственного величия, а скорее, чтобы показать, что считал их осуществление своим долгом.

Следующая моя мысль была вполне естественной. Чтобы выполнить хотя бы одну (не говоря уже обо всех) из этих задач, я должен позаботиться о том, чтобы вылечиться от всех моих ран и повреждений. И должен также использовать всю свою хитрость и расчетливость, чтобы избежать новых опасностей, пока не смогу приступить к исполнению своих планов.

Именно в этот момент в моем мозгу родилась самая умная за всю мою недолгую жизнь идея. Я вспомнил, почему мне знакомо имя этого порта и прелестного, вдающегося глубоко в берег залива, куда направлялось судно. И тут я почувствовал, как кожа у меня на лице морщится от первой улыбки, на которую я отважился со времени моего спасения. И я от всей души поблагодарил «Адмирала Бенбоу» за тяжелую дверь, скрывавшую меня во время осады.

Проходили дни; я уже был способен считать минуты и даже часы и все более осознавал, как грубы матросы судовой команды. Они, конечно, были дисциплинированны и опытны, но явно набраны из самой низкой матросской среды. Они не имели в виду и не делали ничего дурного по отношению ко мне, и в их обществе я мог свободно осуществлять тот план, идея которого заставила меня улыбнуться.

Я начал с того, что в одно прекрасное утро, когда мой «врач» вливал мне в губы теплый бульон, издал несколько нечленораздельных звуков.

– Можешь уже говорить? – спросил он меня.

Я покачал головой.

– Но ты понимаешь, что я говорю?

Я кивнул.

– Ты англичанин? – человек умный, он стал задавать мне вопросы, на которые можно ответить без слов.

Я снова кивнул.

– А видеть можешь?

Я скорчил гримасу, долженствующую показать, что я тщетно пытаюсь разлепить веки.

– Неважно, неважно! Мы тебе еду даем, она тебе подходящая?

Я кивнул и сделал подтверждающий жест рукой, затем добавил то, что успел тщательно продумать: еще один жест, указывавший, что я желаю что-то написать.

– Жди тут, – сказал мой приятель, на что я чуть снова не улыбнулся: ведь сбежать я был не в состоянии, да и куда мне было бежать?

Я знал, что теперь должно случиться, и радовался, что оказался прав. В кубрик снова явился тонкоголосый секретарь.

– Мне сообщили, что ты начинаешь чувствовать себя лучше? – осведомился он.

Я кивнул.

– И что ты желаешь что-то написать?

Я снова кивнул.

Меня усадили. При этом я позволил себе показать им, что этот опыт дается мне гораздо больнее, чем на самом деле, впрочем, надо признаться, это было не так уж трудно изобразить – казалось, что огненные ножи впиваются мне в тело. В левую руку мне вложили судовой журнал, а в правую – гусиное перо или какой-то другой пишущий предмет.

Рука у меня дрожала: я понимал, что это из-за страха перед тем, на что я отважился; но они-то, видимо, думали, что это из-за моих ран. Я нацарапал: «М-И-Л-Л-3. Б-Р-И-С-Т-О-Л-Ь».

Секретарь, очевидно, прочитав мои каракули, спросил:

– С какого корабля, мистер Миллз?

Я успел нацарапать: «И-С-П-А-Н-Ь…», когда он меня остановил:

– С «Испаньолы»?

Я кивнул. И прямо-таки услышал, как он задумался.

Через некоторое время он спросил:

– Что с ней стало?

Я нацарапал: «Ч-У-М-А».

– На корабле – чума?

Я кивнул.

– А вы тоже заразились?

Я покачал головой и написал: «П-О-Х-О-Р-О-Н-Ы. В-З-Я-Л П-Л-О-Т».

– Так ты – дезертир?! – прошипел тощий секретарь.

Я покачал головой и написал: «Р-А-3-Р-Е-Ш. О-С-Т-А-В-А-Й-С-Я И-Л-И У-Х-О-Д-И».