– Помню, в молодости и мы любили петь, – продолжал он. – Замечательные у нас были песни, товарищи. «Мы кузнецы и дух наш молод», «Махорка», «Будёновская кавалерийская», товарищи. Про любовь тоже пели, почему нет? И «Катюшу», и... – тут профорг запнулся, но больше ничего не вспомнил. – В общем, замечательные песни, – повторил он вместо продолжения. – Так разве хоть одну из них играл этот оркестр? Разве кто-нибудь слышал от них музыку, зовущую на труд и на подвиг?

Профорг врал. На заводских вечерах и мероприятиях оркестр играл всё, что полагалось. Об этом не вспоминали, спорить с «товарищем из райкома» никому даже в голову не приходило. Но кузнечный профорг, это другое дело.

– Так ты ж глухой, как пень! – радостно сказал кто-то и в зале раздался смех. Тётя Мотя, повернувшись, шарил глазами по лицам, а председатель застучал карандашом по графину, – «Тише, тише, товарищи, дело не в том», – сказал он. «Как не в том»? – удивились в зале, но профорг продолжал говорить, не слыша вопросов и замечаний.

– На концерт я пошёл не один, – говорил он, – а с бывшим работником нашего Дома культуры. Матвей Лукич Гузов, – тётя Мотя не привстал гордо, как можно бы ждать, а наоборот, вжался в кресло глубже: старый осведомитель не привык быть на виду. – Товарищ Гузов, сам бывший музыкант-скрипач и помог мне во всём разобраться. Эта музыка не нужна народу, товарищи! Не нужен нам ихний Иисус Христос и всякие заграничные песенки! Мы не можем терпеть в нашем здоровом коллективе чуждые идеологические влияния! Не можем и не потерпим, товарищи! Вот так, – закончил он неожиданно тихо и сел на место рядом с тётей Мотей. У того уже отошла профессиональная реакция, и он сиял, вытянувшись в кресле, как в далёкой молодости на боевом коне. «Может народ, это тётя Мотя? – подумал Трофим. – Тогда плохо...» Выступили ещё два видных общественника: редактор стенгазеты и руководитель добровольной пожарной дружины. Каждый по своей бумажке призвал к бдительности и осуждению. Настала очередь рядовых активистов, эти выходили на трибуну с ленцой, понукаемые председателем: «Ну, Вячеслав Леонидович, ты что думаешь? А ты, Анна Петровна, так и будешь отмалчиваться?» И Вячеслав Леонидович, и Анна Петровна или, скажем, Кузьма Анатольевич сбивчиво и негромко повторяли что-нибудь сказанное до них. Кто-то предложил «строго взыскать», то есть объявить строгий выговор, чтоб другим неповадно было. Хотя на зарплате были только заведующий клубом и руководитель оркестра. Музыкантам, какой объявишь выговор? Самодеятельность- самоделка. Что с них взять…

Все понимали, что настоящего гнева в зале нет. Поскольку родной завод взрывать никто не собирался и зарплату в фонд какой-нибудь отчислять, опять же, не зовут, воинственный пыл штатных передовиков и профессиональных активистов не разгорался. Религиозная агитация тоже плохо, кто ж спорит? Это все твёрдо помнили со школьных времён, тут и говорить нечего, но раз есть собрание, значит, будет решение. Передовики знали, что решение называемое пока «проект» готово с утра и надо только, проголосовав «за», спокойно разойтись по домам, а уж без них в ДК порядок наведут и бдительность повысят, и выделят «горячих» кому надо. И оркестр будет играть, что положено. Наконец предоставили слово директору Дома культуры. Он встал на трибуну, глубоко вздохнул, вытер потную плешь огромным носовым платком и начал каяться. Особенно упирал на смягчающие обстоятельства, как то: ремонт, требующий неусыпного директорского надзора и ответственную подготовку к заводскому турниру по шашкам, возложенную на его плечи. Занятый всеми этими делами, ничего не знал он про концерты, но если бы только знал, если бы только услышал, если бы... он бы...

Просил простить и поверить.

Из президиума смотрели сурово.

– Во всём виноват руководитель оркестра, – говорил директор. – Именно он призван руководить непосредственно художественным и идейным воспитанием оркестрантов. Я считаю, что с него и надо спросить в первую голову, – директор опять вытер плешь и сел на место, видимо надеясь, что главный удар от себя отвёл, а между рядами торопливо, наступая музыкантам на ноги, уже пробирался руководитель оркестра. За ним следили с интересом и насмешкой: здесь принимали резолюции, осуждающие вражьи происки в Африке и Латинской Америке, но живого идейного врага видели впервые. Страшным он не казался.

Враг даже не решился ступить на трибуну и скромненько стал рядом с ней. Он ссутулился, поправил очки и тихо начал.

– Громче! Громче, не слышно!

– Зе-семь; – услышал Трофим знакомый шёпот.

– Я прошу учесть, – повысил голос руководитель, – что в репертуаре оркестра есть известные, заслужившие всенародное признание музыкальные произведения и эти произведения составляют основу нашей программы.

– Для отвода глаз? – весело спросил кто-то.

– Конечно, мы признаём свою вину, однако просим поверить, что не враждебная идеология, а только легкомыслие толкнуло нас... – он, как мог, старался выгородить себя и музыкантов, заверяя, что их ошибки произошли только от интереса к разным музыкальным жанрам и желания совершенствовать свою исполнительскую культуру.

– Да кому ты нужен с твоей культурой? Играй что велено и точка! – рассудительно сказали в рядах. Прерванный оратор запнулся, переминаясь с ноги на ногу, но собрался с силами и продолжал оправдываться, уверяя, что конечно теперь уже никогда и ни при каких обстоятельствах...

– Теперь и не дадим, – сказали в президиуме, и зал радостно захохотал. Тётя Мотя снова обернулся, но уже не шарил глазами, а подмигивал: этого, мол, послушайте, он уж наобещает! Но руководитель ничего больше не говорил, постоял минуту и двинулся к своему месту вялый, как проколотый мяч.

Трофим слушал. Почему все оправдываются, когда нужно объяснить? Оркестранты и не думали совершать то, в чём их сейчас обвиняют. Причём тут враждебная идеология? Откуда религиозная пропаганда? То, что играли, в том числе отрывки из рок-оперы «Иисус Христос суперзвезда», просто современная музыка, это играет весь мир! Поколебавшись, он, чуть смущённый собственной смелостью, встал.

– Прошу слова.

На сцене зашептались: Трофима никто не знал. Председатель кивком позвал директора Дворца, тот подбежал, семеня и, не решаясь вновь подняться на сцену, зашептал что-то снизу, вытянув шею и прикрыв рот сбоку ладонью. Но Трофим, не дожидаясь конца «переговоров» уже подошёл к самой сцене и поднимался по ступенькам. Оставалось только сказать «Слово предоставляется...» – но кому именно предоставляется слово, никто понятия не имел. Сам же Трофим от неопытности и волнения представиться забыл. С трудом, поднявшись по ступенькам, тут же остановился, отделённый от красной трибуны длиной стола и рядом президиума.

Трофим привык видеть зал с высоты своего пульта. Но там он был занят делом и следил не за публикой, а за музыкой. Перед зрителями тоже был весь оркестр и Трофим не чувствовал сосредоточенного на себе внимания. Впервые оказавшись один на один с залом, и вдруг поняв, что все смотрят на него, он растерялся. Дальние ряды, где сидели музыканты, расплывались в тёмное пятно. Ближние оставались полупустыми, а в центре перед самой сценой сидели кузнечный профорг и тётя Мотя. Связующей точкой блестела плешь директора. «Торчит из ряда, как палец из дули» – подумал Трофим, и ему вдруг полегчало, и растерянность прошла.

– Мне кажется, – начал Трофим с непривычки без обращения, – мне кажется, здесь чего-то напутали, – он улыбнулся смущённо. Прошёл шумок, и в президиуме переглянулись, но Трофим этого не заметил и продолжал. – Никто не собирался ставить оперу «Иисус Христос суперзвезда». И не могли бы, для этого нужен театр, большой оркестр и труппа. С певцами.

– А если б могли? – с интересом спросил кто-то.

– Ну-у... Не знаю. Да и какая разница? Это просто музыка и никакая не агитация. Мы же смотрим в музеях иконы и картины религиозного содержания. Вообще искусством управлять нельзя. Нужно понимать внутренние законы его развития.

– Что-о?! – раздалось уже из президиума,

– Инте-е-ре-есно-о... – протянул кто-то.

– Искусство живёт и развивается вместе с миром, – но по своим собственным законам, – продолжал Трофим. – И если надо разобраться в нашем концерте, – он и не заметил, что снова говорит «в нашем»,