Короткие с ленцой аплодисменты не выражали восторга. Его пока и не полагалось. Просто свидетельство: «Да. Слышим и ждём» Трофим потянул Фильку за рукав, но тот пожал плечами. Товарища Головлёва знал один руководитель оркестра. «Хреново, ребята, – сказал он. – Совсем хреново».

Передовые представители скучали, только глухой профорг и тётя Мотя смотрели на сцену, не отрываясь. Головлёв неспешно поднялся со стула. Подошёл к трибуне. Достал из кармана очки. Подышал на них, потёр мягкой фланелькой. Надел поочерёдно: сначала правый заушник, потом левый. Достал из кармана сложенные листки, развернул, поместил перед глазами. Пока он всё это делал, председатель быстро и воровато пересел на его место в центре и теперь стало понятно, зачем он ещё раньше переставил графин. Другой член президиума налил воду в стакан и услужливо отнеся его товарищу Головлёву, поставил перед ним на трибуну. Товарищ Головлёв кивнул благодарно, однако ж и снисходительно. Хлебнул из стакана. Оглядел поверх очков собрание и начал ровным голосом, с придыханием на звуке «г», похожем в его произношении на «х». Изредка замолкал и отхлёбывал из стакана.

– Товарищи! – сказал теперь уже Головлёв и положил перед собой исписанные листки. – Товарищи! Мы живём с вами в великое время, в годы напряжённого труда всего нашего народа. Претворяя в жизнь планы партии, наш народ добился огромных успехов на всех направлениях новой жизни.

Товарищ Головлёв не спешил. Спешить ему было некуда.

– За эти годы, – продолжал он, – когда наша экономика сделала большой шаг вперёд, значительно увеличился объём промышленного производства. Уверенно росло сельское хозяйство. Достигнуты новые рубежи науки и техники, во всё больших масштабах осваиваются их новейшие достижения. На этой основе нам удалось существенно продвинуться в том направлении, которое, в конечном счёте, выражает главный смысл нашей деятельности, в направлении дальнейшего подъёма благосостояния и культуры нашего народа.

Трофим решительно не понимал, зачем всё это и как свернёт руководящий товарищ Головлёв от всенародных масштабов к оркестру клубной самодеятельности. Но тот своё дело знал и продолжал уверенно, хоть и не очень разборчиво.

– В наших условиях, – продолжал товарищ Головлёв, будто отвечая мыслям Трофима, – в условиях строительства новой жизни возрастает роль культуры и искусства. И мы видим свою задачу в том, чтобы направить развитие всех видов художественного творчества на участие в нашем общенародном строительстве.

Уверенный тон товарища Головлёва свидетельствовал о том, что за всю жизнь его не было мгновения, когда бы он, товарищ Головлёв, усомнился в своём праве направлять развитие художественного творчества. Присутствовавшие, как на сцене, так и в зале тоже не сомневались в этом своём праве, ибо так их учили и это право осознавалось даже не взятым, а естественным. Слушая товарища Головлёва, они ещё раз убеждались: искусство принадлежит народу, а народ это они. Стало быть, им решать.

– Достижения нашего самого передового в мире искусства, – говорил оратор, отхлёбывая из стакана, – опять и опять убеждают нас в том, что чем сильнее связь его с жизнью народа, тем вернее путь к творческим достижениям и удачам.

Трофим чувствовал, что тонет в потоке слов: отдельно каждое, вроде бы имеет смысл, а все вместе ничего не означают. И даже не потому, что совсем другими словами думает об искусстве он сам, тех слов – ритм, композиция, мелодия товарищ Головлёв может совсем и не знает. А потому что их, музыкантов, дело никак не связано с выплавкой чугуна. Их дело играть без халтуры, так они и играли. Музыка нравилась и оркестрантам, и зрителям, так что же они не народ? У товарища Головлёва, однако получалось, что народ это нечто другое, наверное им, товарищем Головлёвым, лично утверждённое в звании и правах.

Опытные люди уже по размаху вступления понимали, что грозят оркестрантам большие неприятности.

Трофим видел несколько профилей и затылки, затылки, затылки. Музыкальным слухом уловил посторонние голоса.

– Во, даёт! – прошептали впереди. – Бе-три. Так и чешет по докладу Брежнева. Ни шагу в сторону!

– Шаг вправо, шаг влево считается за побег! – сострил другой голос – Конвой стреляет без предупреждения Ты что, первый год замужем? Сиди спокойно. Тебя не гребут – не совай ногами! Ка- четыре.

– Мимо, – сказал первый. – Же-шесгь.

– Тоже мимо. Де-один.

Где-то играли в «морской бой». А товарищ Головлёв уже переходил к самому главному.

– Однако в нашей среде ещё находятся элементы, которые не хотят участвовать во всенародном строительстве. Всемирно-исторические задачи нашей, самой передовой в мире, идеологии, они готовы променять на классово чуждые влияния, всё ещё проникающие к нам из-за границы, из чуждого, враждебного нам, загнивающего лагеря. Казалось бы, что тут особенного? Ну, какая-то песня, танец, причёска по заграничной моде? Но нет, товарищи! Под не нашей причёской чужие мысли! Потому всегда на высоте должна быть пролетарская бдительность. И здесь мы непосредственно переходим к тому, что случилось у вас в коллективе, – он помедлил и сразу выпил целый стакан воды. Стакан тут же взяли, чтобы снова наполнить. Графин члены президиума на трибуну не ставили, услужливо доливая по мере надобности. Товарищ Головлёв при каждом доливе кивал, как и в начале благодарно и снисходительно. Наконец всемирно-историческое вступление закончилось, и в креслах зашевелились. Шорох в зале даже заглушил несколько слов оратора. Когда обсуждают ближнего человек вспоминает, что он животное общественное.

...дворцы, в том числе и этот. Государство подарило его вам, заботясь о вашем идейном и культурном росте. Куда же, спрашиваю я вас и себя, куда же смотрели мы с вами, – товарищ Головлёв, как опытный лидер, не забывал до известной степени отождествлять себя с массами, и залу это льстило, – и куда же смотрели те, кто призван, лично и непосредственно, направлять культурно-массовую работу?!

Шея директора Дома культуры в этот момент сломалась, и голова мгновенно ушла в кресло. Над спинкой блестела только плешь. Плешь краснела и покрывалась каплями пота.

...не просто протаскивали чуждые нам заграничные песни и танцы. Здесь шла настоящая религиозная пропаганда и даже собирались поставить оперу о якобы существовавшем Иисусе Христе! – в этом месте товарищ Головлёв опять повысил голос. Как и раньше, когда говорил о бдительности.

– Ого! – сказал кто-то.

Трофим вдруг понял что товарищ Головлёв не имеет понятия о происшедшем. Но речь уже заканчивалась, докладчик сворачивал бумажки и говорил теперь наизусть, впрочем, так же монотонно и неразборчиво.

– И мы будем беспощадны к тем, кому не по пути с нами, кто сворачивает на узенькую дорожку загнивающей буржуазной капиталистической идеологии с широкой столбовой дороги нашей передовой культуры. Он заслужит у нас только одно: общественное презрение.

В наступившей тишине раздалось неожиданно громко:

– А-шесть.

– Попал, – это уже опять тихо.

–А-семь.

– Утопил, гад.

– Ка-девять.

– Мимо, – сказал шёпот. – Же-семь.

«Бой» заглушили аплодисменты, как и полагалось, громче и продолжительнее, чем в начале. Видно было, что товарищ Головлёв совсем не устал и выдержит не одну такую речь, несмотря на пожилой возраст. Он прямо пошёл к своему стулу в центр президиума будто и не видя, что на нём кто-то сидит. Председатель шарахнулся на своё место.

Первым выступал кузнечный профорг. Он вышел на трибуну, потеребил борт пиджака, застёгнутого на все три пуговицы и начал.

– Я, товарищи, давно присматриваюсь к нашему оркестру. И прямо скажу: не нравится мне этот оркестр, – он то говорил почти неслышно, то вдруг начинал кричать и опять стихал, так говорят совершенно глухие люди, не слыша собственного голоса.