безнадёжно испортил, за что получив прозвище «фашист», прилипшее навсегда. И еще «дворянин-умелец». Отдыхая днём на службе, вечерами, зарабатывал: брал в ремонт магнитофоны. Заявлял, что ручной труд есть исконная традиция русского дворянства, идущая от князя Волконского: тот, как известно, стал в Сибири огородником. Увы! – магнитофоны были у всех друзей, их тащили на ремонт к Олегу. Друзья же, как известно, платят дружескими чувствами. Вконец обнищав, он вступил в бригаду халтурщиков. Бригада, по подрядам строила в автопарках конвейеры, для осмотра и ремонта грузовых машин и Олег должен был снабдить их автоматикой.

Дирекции автопарка нужно было: а/. Отчитаться перед руководством за выполнение годового плана по рационализации; б./ Часть денег прикарманить. Конвейер был туфта, липа, чистая советская показуха, никакие грузовики, равно, как и легковушки или, скажем, бронеавтомобили никто никогда не собирался на нём ремонтировать или, хотя бы, осматривать. Но один раз в присутствии начальства (которое было в курсе дела, но блюло свой интерес перед начальством высшим, а те перед ещё высшим!) один раз лента должна была двигаться. Автоматически останавливаясь, где надо. Эту автоматику делал Олег. Парни вечерами вкалывали по-чёрному, предвкушая грядущий отдых у моря. Наконец закончили. Разделили деньги. Выпили по маленькой за окончание трудов. И в тот же вечер Олег проиграл свою долю в преферанс. Он вздохнул, почесал в затылке и фальшиво пропел:

Капитал, капитал, улыбнитесь...

На основной работе он также проектировал автоматику. Подозревая, что и она никогда не будет работать. Построили же электростанцию, самую большую в Сибири, хотя и другие были не маленькие. Электростанция работала в половину проектной мощности: не было потребителей. В другом месте завод, самый передовой в Европе. Он выпускал технику, с каждым годом всё больше отстающую от мировых стандартов. По Беломорканалу некому плавать. По БАМу нечего возить. Всё было не важно ибо, что бы ни строила страна, на самом деле строили светлое здание социализма, такое же «липовое», как всё остальное. Кирпичи в него вкладывал каждый на своём рабочем месте. С идейно выдержанным грохотом, даже в конструкторском бюро. Олег говорил: «Я каждое утро приношу и вкладываю свой кирпич. А каждый вечер вынимаю его и уношу обратно».

У него было две тёти, двоюродные мамины сёстры. Младшая была знаменита: народная артистка СССР Зоя Михайловна Гайдай. Тётя Зоя пояснила Олежеку, что музыку надо слушать громкую, иначе пропадают высокие ноты. Но она в глубине огромной квартиры, в доме где жили оперные звёзды, на новейшем импортном проигрывателе слушала Джильи – на худой конец, Лемешева. У Олега магнитофон «Днепр» стоял на подоконнике, единственном свободном месте и слушал он Розенбаума тоже громко, по тётиному совету. А в соседнем доме был райком партии. Да-да, той самой. Другой тогда не было. И пришли. И сказали. Олег заупрямился, напомнив пришедшим, что постановлением горсовета громкая музыка запрещена только с одиннадцати часов вечера до восьми утра. Действительно, было такое идиотское постановление /его потом отменили/ и каждый сумасшедший магнитофонщик целый день мог безнаказанно отравлять жизнь соседям. Но не всяким. Скоро пришёл милиционер и отвёл в суд. Там было пусто. «Подожди здесь, – сказал милиционер, – я найду судью». И куда-то ушёл. Олег немедленно бежал. До конца дня прятался. Не ночевал дома. Утром переоделся в новый костюм и пошёл на приём к адвокату. Адвокат объяснил, что он абсолютно прав, и никто ни в чём не может его обвинить. Взяли на работе. «Вчера отделался бы штрафом, – сказал милиционер. – А теперь будешь сидеть. – И он получил десять суток. И сидел. В новом костюме, который старел на глазах.

Олег с Трофимом не подозревали, что они собратья. Или коллеги?

Старшая же тётя Олега, Мария, /отчества я к сожалению не знаю, т.к. с тётей знаком не был: увы – люди смертны. К счастью, бессмертны предания/ старшая тётя воспитывалась в Институте благородных девиц. Из преданий: «У неё были изысканные манеры, даже в старости она «держала спину», блестяще владела французским и немецким языками, но искренно удивилась прослышав, что Земля имеет форму шара. Для благородных девиц такие познания были необязательны» /из О.Л. Племянник некогда собирался писать рассказы, но у меня нет для вас другого источника./ На её туалетном столике, однажды появилась фотография Булганина.

– Тётя!!! – задохнулся Олег.

– Ну, – оправдывалась тётя, – во-первых, интеллигентное лицо. Дворянин! Во-вторых, Николай Александрович. Приятно. – «Николай Александрович», так звали последнего царя. Войдя в комнату, где сидел племянник с товарищами, тётя как-то оговорилась: «Господа, прошу к столу»

Олег клялся, что «господа» с перепугу вымыли руки.

Так вот, старшая тетя говорила:

– Всё, что произошло в семнадцатом году, на самом деле справедливо. Очень мало нас было. А народ жил плохо, невообразимо плохо, безграмотно и нищенски, и это ничуть не интересовало ни царя, ни правительство, ни, так называемых, общественных деятелей. Мы получили то, чего заслуживали.

Не так уж плохо её учили в «благородном институте». Я верю ей больше, чем рассказам о патриархальной, богоносной, а заодно и прогрессивной России, которую мы, будто бы, потеряли. Так легко соблазнили её большевики вкупе с жидами! Тётя может, и не догадывалась о форме Земли, но знала, что в саду падают гнилые яблоки.

У Олега тоже была фотография вождя. Нет, не Булганина с его сомнительно интеллигентным лицом. В марте тысяча девятьсот пятьдесят третьего, он вырвал из «Огонька» большую, в полный разворот фотографию с надписью «Иосиф Виссарионович Сталин в гробу». Поставил в стекло книжного шкафа, как раз напротив своей тахты.

– Просыпаюсь и сразу вижу: в гробу! Точно в гробу. Не приснилось.

Внизу жил уголовник, весь татуированный и даже на свободе стриженный наголо. С Олегом они были друзьями. Раздался звонок. Олег сидел за пишущей машинкой, одним пальцем перепечатывая роман «В круге нервом». По столу разбросаны листы с текстом. В линзе покачивается испитая рожа с дыркой вместо зуба. «Что он в этом понимает?» – подумал наш Иван Фёдоров и открыл дверь.

– Дай трояк на опохмелку, – сказал уголовник. – Бля буду, верну. Шланги горят, а змея кричит – «нету»! Врёт падла, найду. Но пока дай.

– Ясно, врёт, – сказал Олег и полез в гардероб за бумажником. Уголовник ткнул пальнем лист, зажатый в машинке. Ухмыльнулся.

– Гы-ы! – сказал. – Тебе срок будет больше моего! Гы!

Понимает, оказывается..

Олег Лапин на подпольной выставке абстракционистов: «музей невразумительных искусств»...

У Олега было две жены. Каждая другую не любила. Первая жена поменяла его на его же старого друга. В дверях Олег предупредил:

– Не шуми. В боковушке новый родственник занят творческим трудом: дату подделывает в моём больничном листе.

Профессионализм и мастерство он, как интеллигент, уважал.

Вторая жена, Ляля говорила, поглядывая на мужа: – Я знала, что любовь зла, но не настолько же!

Он говорил, сверкая зрачками:

– Ну, за «козла» ты мне ответишь!

Она говорила, помахивая скалкой:

– Отвечу, не сомневайся!

И так все тридцать лет…

Ляля была украинской националисткой, а Олег русским шовинистом. Трёхмесячная дочка, лёжа в деревянной кроватке, пускала пузыри.

– Ну, – говорил папа, с каждым словом повышая голос, – ну как же ты, дочка, относишься к Советской власти?! – последние слова он просто орал. Дочка пугалась и ревела. Ещё плевалась и сучила ножками. Гордый Олег поднял голову и посмотрел на меня, как бы сверху вниз.

– Гены! – произносил уверенно. И возможно был прав: выросши, дочка свалила за бугор. Времена ещё были тяжёлые и еврейкой она ни с какой стороны не была, границу, говорят, пересекала по-пластунски в густом колючем кустарнике. Привязав на спину малолетнего сына.

Проползли. Живут в городе Стефана Цвейга и Теодора Герцля. По слухам, внук Олега быстро