– Тип ты, конечно, гнусный, – вздохнула Вероника, не отрываясь от карт, – но в нашем возрасте новых друзей уже не бывает. Доживаешь с той пакостью, которой обзавёлся. Так что придётся терпеть и дальше.

– Тем более, – Брюсов вздохнул, глядя на афишу, – что и она сохраняется не в полном составе, – он ещё раз посмотрел на афишу и вздохнул, на этот раз совершенно искренне.

Надо сказать, что Валерий Брюсов не любил государство Израиль. Не то, чтоб он был, упаси Боже, антисемитом или, согласно модному эвфемизму, антисионистом, наоборот: среди его друзей с детства было много евреев. Когда образовался Израиль, он искренне выпил с ними за процветание еврейского государства и его счастливое будущее. Знать бы, чем это кончится! Евреи стали «валить за бугор» и с каждым новым отъездом его отношение к Израилю менялось. «На моё двадцатилетие пришло семьдесят друзей. К сорока осталась половина. На пенсию меня проводят десять калек, зато мы сможем устроить крестный ход!»

– Фигу тебе, а не крестный ход, – сказала Вероника. Социализм у нас. Слыхал?

– Вот-вот! – огрызнулся Брюссов. Вот-вот. Евреи придумали сионизм и социализм, но сионизм оставили себе, а социализмом наградили окружающих. Ну как это можно – одной рукой дать миру фаршированную рыбу?! А другой, подсунуть Карлу Маркса...

– Лапочка, – пропела Ника и в голосе её была змеиная нежность, – лапочка! Ты крупный спец по еврейскому вопросу, но тут, боюсь, промахнулся. Евреи строят социализм и в Израиле.

– У себя дома? – ахнул Брюсов, – Не может быть!

Единственный еврей в компании Трофим сидел молча. Про социализм он знал мало, про сионизм ещё меньше. «Созрел», – вспомнил он последний Костин аргумент. Нет, он пока не созрел.

Открылась боковая дверь, и Трофим увидел вторую комнату, совсем уж микроскопическую. Оттуда вышла девушка в розовом стёганом халатике. Девушка была бледная, красивая и усталая. Она близоруко щурилась и была точь-в-точь Решкин, только гораздо меньше и с прямым носом.

– Меня кто-нибудь пожалеет? – сказала девушка тихо и тоненько. – Зубрить еще тридцать страниц и без чаю я помру. Да помру. И вы меня похороните.

– Наша дочь, – представил Глеб со скромной гордостью. – А это Трофим. Приятель твоего любимого Костеньки.

– Маша, – сказала девушка так же тоненько. Кивнула и улыбнулась.

– Здравствуйте. Я рада.

– Я тоже, – Трофим тоже кивнул и тоже улыбнулся. И только тут понял, что это Мотря. И ахнул про себя: – Ну и Костя! Нарисовал!!

– Топай сюда, девка – сказал Глеб Алексеевич. – Дам тебе чаю, так и быть. С печеньем. Радуйся.

– Не выйдет с печеньем, – сказала Маша. – Печенье я съела. Ещё днём.

– Как, – ахнул отец. – Три пачки?

– Только две было! – Её голос прозвенел обидой.

– Шутишь, – Решкин снова пошёл на кухню и долго там возился. Двигалось нечто деревянное, звенел металл. Глеб вернулся с пачкой печенья.

– Свалилось в стиральную машину, – объяснил он.

– Ваше счастье, – сказала Маша. – Тоже мне, родители! Родили и бросили голодную.

– Яичницу нельзя было изжарить? возмутился отец. – Помнится, тебя родили не вчера! Сварить яйца, в крайнем случае!

– Нельзя, – сказала Маша твёрдо – Ибо нет в доме яиц и масла. И денег тоже нет. Доцент, вы умеете жарить яичницу без яиц, без масла и без денег? – спросила она у Решкина, подбочась.

– Нет. Без яиц, масла и денег я тоже не умею, – честно признался кандидат наук.

– Тогда это у меня наследственное.

– Бездарность у тебя вообще наследственная, – вмешалась Вероника. – Отцовская. Ты что, в лесу? Одолжила бы денег!

Брюсов глядя в чашку морщился.

– Чистого кипятку налил? – спросил он без всякого интереса, будто знал ответ заранее. – Приходи, я тебе чаю не пожалею. Индийского со слонами. Я не скупой.

– Ты не скупой, ты глупый, – сказал Решкин. – Чай...

– ... не должен быть горьким! – подхватил Брюсов. – А также сладким, вкусным, а главное цвета и запаха чайного ни в коем случае он иметь не должен. Слыхали. Как же!

– Вот у тебя он ничего и не имеет. Крепость и горечь.

Вероника поставила чашку на фанеру и опять разложила карты. Брюсов открыл какую-то книгу, с удовольствием прихлёбывая обруганный чай. Чай был, в самом деле отличный, я ещё раз это подтверждаю. Хотя сам в ту пору чаще заваривал способом Брюсова и Кости. Ах, прошедшая молодость и эх! – нынешняя гипертония... Ах, и эх! Брюсов просматривал книгу, Вероника раскладывала карты, Решкин смазывал псу пораненную лапу, а Маша не столько пила чай, сколько грызла печенье. Трофим поглядывал на неё и улыбался. Она тоже улыбалась и тоже поглядывала на него.

– А я про вас кое-что знаю, – сказал Трофим. – Вы – Мотря?

– У-убыо-у-у! – не дав ему договорить, грянул вероникин баритон, – За слово «Мотря» пришибу на месте! – притом он отлично видел, что Вероника Помпеевна сидит, не открывая рта. Зато Маша уже стояла, сжав кулаки. Правду, говоря, молотобойцу они всё равно не годились и даже были вполне изящны. Зато глаза сверкали огнём и щёки горели. Рядом уже стоял Реро, готовно разинув пасть. Обрубок его хвоста торчал как флагшток на корме торпедного катера. Трофим охнул: Сущая Мотря! Ай да Константин...

Решкины хохотали.

– Осторожно, Трофим, – сказал Глеб. – Дитя этого не любит. А ты замолкни, Мотря! – велел он дочери – Не пугай человека. Небось на Костеньку не орала. Реро, марш на место! – и пёс подчинился первым. Точно как раньше, он подошёл к подстилке, «обозначился» и полез на тахту. Продолжая рычать, косо глядел на Трофима. А Маша всё стояла с грозным видом.

– Так то Костенька, – сказала Маша. – Ему можно, – она села, украдкой показав Трофиму язык.

– Пора, – сказал Валерий Брюсов и теперь мрачней всех был он. – Сегодня моя очередь гулять с кобелем. Ведьма грозила: опоздаю – сама укусит. Лично.

– Отравится! – сказала Вероника.

– Ни в жисгь. В ей самой яду, как в гремучей змее. Она даже гремит время от времени. Точно.

– Побрезгует, – успокоил Решкин. – Сиди, ты ничем не рискуешь.

– А совесть? – Брюсов помрачнел окончательно. – Я ж к вам после работы на десять минут. С радостной вестью.

– В гробу мы твою весть имели, – сказал Решкин. Я точно помню её белые тапочки.

И тут у Вероники сошёлся пасьянс. Она встала со стула и потянулась от усталости.

– Всё! – сказала, как отрезала. – Не бывать Реро декоративным.

– Будет! – сказал Брюсов. – Верю! – И вышел, оставив за собой последнее слово. Гордо торчала бородка и усы, кажется, приподнялись на концах. Всё-таки он был очень похож на Брюсова.

Глеб долил чай Трофиму и себе. Вероника раньше занятая картами допивала свою чашку. Маша грызла печенье, не удовлетворённая дневной порцией.

– При такой тупости, – бурчала Вероника, – могла бы, хоть заниматься побольше. – Она явно искала возражений, чтобы сорвать злость. – Решкин, почему твоя дочь целый вечер сидит с нами, и лодырничает? Мы уже сдали все экзамены! Отправь её заниматься. Немедленно!

– Ох, – вздохнула Маша, – ну сейчас, – и с места не двигалась. – Никто меня не любит, никто не жалеет... – завела она ту же песню.

– Здесь не подают, – сказал отец. – Иди заниматься.

Маша ещё раз вздохнула и всё-таки ушла.

Трофиму развернули походную алюминиевую кровать в коридорчике, с круглым корабельным окошком у самого потолка. Решкин выдвинул ящик серванта. В нём хранились канцелярские папки, конверты и какие-то бумаги навалом, машинописные или написанные от руки. Сверху лежало письмо в заграничном конверте, длинном и узком. Его Решкин отложил.

– От коллеги из Австралии. По поводу моей статьи.