Внутренности Гарри бунтовали. Первые полчаса после ухода Мэрион он просто сидел, вставленный героином, и смотрел телевизор. Он говорил себе, что через пару часов она вернется и все будет отлично, но потом что-то внутри него вдруг стало постепенно сжиматься, а потом раздулось так, что стало трудно дышать и хотелось блевать. Вообще-то он был даже не против физического дискомфорта. Это поз­волило бы ему отвлечься от мрачных мыслей, которые быс­тро нагромождались и превращались в образы и слова. Именно в те образы и слова, которые он не хотел бы видеть или слышать. Через час он уже не мог спокойно сидеть на месте. За пять минут он десять раз посмотрел на часы, удив­ляясь, что прошло так мало времени, и снова переводил взгляд на экран, и тут же снова думая о времени, сомнева­ясь, что запомнил время правильно, когда последний раз смотрел на часы, и снова смотрел на них, чувствуя злое ра­зочарование из-за того, что времени действительно прошло очень мало, и снова смотрел на экран... Эта бодяга повторя­лась снова и снова, пока он не вставал переключить канал, раздражаясь еще больше из-за того, что очередная туфта оказывалось еще хуже предыдущей, — таким макаром он пробежал все каналы по нескольку раз, прежде чем решил наконец остановиться на старом фильме. Развалившись на диване, Гарри старался заставить себя не смотреть на часы. Выкурив полкосяка, чтобы успокоить разбушевавшийся желудок, он откинулся назад и как бы неосознанным дви­жением прикрыл часы правой рукой, стараясь сосредото­читься на происходящем на экране, однако это было нере­ально. Образы и слова, рождаемые его воображением, все глубже проникали в сознание, поэтому он направил все свое внимание на физический дискомфорт, а когда ему по­казалось, что его сейчас стошнит, он достал пакет с конфе­тами «Малло-мар» и начал жевать их, глядя в телевизор, ста­раясь гнать подальше образы, которые, казалось, вот-вот прогрызут дыру в его черепе, вспыхивая в его воображении, а он продолжал распихивать их по углам сознания, но его тошнило все сильнее, и вскоре ему стало по-настоящему хреново от этой бесполезной борьбы, но он продолжал бо­роться сколько мог, в конце концов он не выдержал и снова посмотрел на часы, а они остановились, и ему страшно за­хотелось сорвать их с руки и вышвырнуть на хер в окно, хо­тя он тут же понял, что это, в общем-то, неплохо, потому что наверняка уже намного позже, чем он думал, поэтому он набрал номер справочной, послушал записанный на пленку голос, который раз за разом повторял точное время, и часы были абсолютно точны, и сколько бы он ни ждал, ни слу­шал, эти сраные стрелки не двигались, хоть ты тресни, и волна горькой печали накрыла его, и он почувствовал рву­щиеся наружу слезы. Повесив трубку, он сел на диван и ус­тавился в экран телевизора, по-прежнему словно придав­ ленный стрелками часов, — неважно, пусть они шли мед­ленно, но время было неумолимо, и прошло уже много часов с тех пор, как она ушла, и теперь слова и образы не просто смутно плавали, мягко толкаясь внутри его созна­ния, но вспыхивали внезапно и резко: Мэрион лежала в по­стели с каким-то жирным мудаком, который жестко ее тра­хал, и Гарри стонал, отворачиваясь и дергаясь, проклиная чертов телевизор, переключая каналы в надежде найти что-нибудь, что можно было бы смотреть, повторяя снова и сно­ва, что они всего лишь пошли поужинать и что нельзя вот так просто одолжить денег и свалить, нужно сидеть, есть, пить вино, и трепаться, и улыбаться, и сосать его — да что это, бля, за передача, на хер? И он снова крутил диск теле­фона, не в состоянии более отмахнуться от образа накачан­ного парня, сующего в нее свой член. Он напрягал все свое воображение, пытаясь «одеть» их и запихнуть в интерьеры ресторана, где они должны были сидеть и пить кофе, одна­ко ему не удавалось удержать этот образ и минуты, а если и удавалось, то он слышал тоненький голосок на заднем пла­не: херня, херня, херня, — и он снова крепко зажмуривался, тряся головой, но это не помогало, лишь усиливало свет над кроватью, где они трахались, но даже если ему удавалось «усадить» их за столик, Мэрион все равно лезла рукой под скатерть... Гарри пошел в ванную, где проставил один из че­ков, который оставлял на завтра, но какого хера, чувак, мне нужно прямо сейчас, да и вообще, предыдущий чек был слишком разбавленным и дерьмо так себе, а мне-то уж точ­но не хочется бегать больным по улицам и искать кайф, ага, вот что я сделаю, я поставлюсь да пойду гляну, что там про­исходит на улице, вдруг что-нибудь происходит, и я смогу замутить чего-нибудь поприличнее, не могу же я сидеть здесь всю ночь и смотреть этот блядский телек, свихнуться можно, — и его внезапно стошнило конфетами, и он смот­рел как загипнотизированный за полетом блевотины из его рта к унитазу, за тем, как красиво смешались коричневый шоколад, белый зефир и зеленая желчь, расплескавшись по краям унитаза, он с улыбкой смотрел на маленький океан, раскинувшийся внизу, усеянный островками и горами с бе­лыми шапками снега, потом хохотнул и смыл все это вели­колепие, плеснул холодной водой себе в лицо, промокнул его полотенцем, и, почувствовав себя немного лучше, сел на край ванны, наслаждаясь ощущением вновь появившейся уверенности, которое прокатилось волной через все его те­ло, чувством умиротворенности, снизошедшим на него, стирая образы и слова, потом встал и пошел в гостиную, где докурил остатки косяка, сел на диван и снова воткнулся в телевизор, доедая конфеты и чувствуя себя спокойно и рас­слабленно, а потом снова посмотрел на часы и понял, что реально прошли века, и эти мерзкие картинки вернулись обратно, он пытался вытеснить тоненький голос из головы, но тот лишь издевался над ним, продолжая нашептывать га­дости и глумливо хихикать, и вскоре в «ресторане» исчезли стены, и он никак не мог вернуть их на место, как ни старал­ся, и тогда он просто перестал пытаться это сделать, и вско­ре перед ним развернулось действо: этот хрен кувыркался с Мэрион в постели, трахая ее во все дыры, — и в животе у Гарри становилось все холоднее и гаже, будто он сделал ха­ракири и сквозь дыру задувал ледяной ветер, но в то же вре­мя его кишки наполнялись копошащимися червями и кры­сами, и злые горькие слезы наполнили его глаза, а его голо­ва словно находилась под водой и ужасная тошнота росла и поднималась внутри него, когда он смотрел воображаемые картинки, но теперь он сам их подгонял, давая им энергию, энергию, приходившую откуда-то из глубин его сознания, выжимая его еще больше, и боль усилилась, а тошнота все продолжала подниматься, хотя он почему-то знал, что его не стошнит, он бессознательно положил руку на пах, и, со­гнув ноги в коленях, оказался в позе эмбриона, продолжая глушить тошноту сигаретами, и чем дольше он смотрел на шоу на своем внутреннем «экране», тем сильнее увеличива­лось в размерах его сердце, грозя взломать ему ребра и вы­лезти наружу, перекрывая его горло, отчего Гарри приходи­лось силком проталкивать каждый глоток воздуха внутрь, и, не выдержав, он снова вскочил с дивана и переключил дол-баный канал, снова пройдясь по всем кнопкам, потом сел на диван, и, раскрыв глаза как можно шире, перестал сопро­тивляться образам, но тошнота не прошла, и он полностью капитулировал перед пустой, мертвой, тошной тварью вну­три, и вся его боль, и страх, и страдание окружили его тон­кой вуалью отчаяния, которое принесло почти облегчение после того, как он прекратил сопротивление, и ему остава­лось только сидеть и смотреть в экран телевизора, почти ин­тересуясь происходящим, пытаясь поверить в их ложь, что­бы потом суметь поверить и в ту, что внутри него.