— Молчите, ради Бога молчите!
— Ладно, подожду, пока вы немного успокоитесь, мне не к спеху.
Сеньора Паулина, хлопая себя по мощным бедрам, все вспоминает, как это воняло от толстого.
Он был болен, сидел без денег, но покончил с собой, потому что пахло луком.
— Пахнет луком! Как мерзко, как ужасно пахнет луком!
— Молчи, что ты выдумываешь! Я ничего не слышу. Хочешь, откроем окно?
— Нет, это не поможет. Запах не уйдет, здесь стены пропахли луком, руки мои пахнут луком.
Женщина была воплощенное терпение.
— Может, хочешь вымыть руки?
— Нет, не хочу, у меня сердце пахнет луком.
— Успокойся.
— Не могу, пахнет луком.
— Ну перестань, постарайся немного вздремнуть.
— Я не смогу, мне все пахнет луком.
— Хочешь стакан молока?
— Не хочу молока. Я хочу умереть, я хочу только умереть, умереть поскорее, ах, все сильней пахнет луком.
— Не говори глупостей.
— Я говорю то, что мне вздумается. Пахнет луком!
Мужчина разрыдался.
— Пахнет луком!
— Ну хорошо, хорошо, будь по-твоему, да, пахнет луком.
— Конечно, пахнет луком! Просто ужас!
Женщина открыла окно. Мужчина с глазами, полными слез, начал кричать:
— Закрой окно! Я не хочу, чтобы перестало пахнуть луком.
— Как хочешь.
Женщина закрыла окно.
— Принеси мне воды в чашке. В стакане я не хочу.
Женщина вышла на кухню налить мужу чашку воды.
Когда она мыла чашку, послышался дикий рев, словно у человека внезапно лопнули оба легких.
Шума падения тела на каменные плиты двора женщина не слыхала. Она только ощутила внезапную боль в висках, леденящую, острую боль, будто ей воткнули в голову длинную иглу.
— Ай!
Крик женщины ушел в раскрытое окно, никто ей не ответил, постель была пуста.
В окна, выходящие во двор, высунулось несколько голов.
— Что случилось?
Женщина не могла говорить. Если б могла, то сказала бы:
— Ничего. Просто немного пахло луком.
Сеоане, прежде чем отправиться в кафе доньи Росы играть на скрипке, заходит в магазин оптики. Он хочет прицениться к темным очкам, у жены все хуже и хуже с глазами,
— Вот, пожалуйста, оправа «фантазия», стекла цейссовские. Двести пятьдесят песет.
Сеоане любезно улыбается.
— Нет-нет, я бы хотел подешевле.
— Слушаюсь, сеньор. Может быть, эта модель вам понравится? Сто семьдесят пять песет.
Сеоане не перестает улыбаться.
— Нет-нет, видно, я плохо объяснил, я бы хотел посмотреть очки на три-четыре дуро.
Приказчик окидывает его презрительным взглядом. На приказчике белый халат и сногсшибательное пенсне, причесан он на прямой пробор и при ходьбе вертит задом.
— Такие вы найдете в любой аптеке. К сожалению, ничем не могу вам услужить, сеньор.
— Ну что ж, прощайте. Извините за беспокойство. Сеоане идет по улице, приглядываясь к витринам аптек.
В некоторых аптеках, более солидных, где еще и фотопленки проявляют, он действительно видит в витринах темные очки.
— Есть у вас очки за три дуро? Продавщица — миленькая, вежливая девушка.
— Есть, сеньор, но я не советую их покупать, они очень непрочные. Чуть подороже — мы можем предложить вам довольно приличную модель.
Девушка роется в ящиках прилавка и вытаскивает несколько пакетов.
— Вот, взгляните — двадцать пять песет, двадцать две, тридцать, пятьдесят, восемнадцать — эти будут похуже, — двадцать семь…
Сеоане помнит, что в кармане у него всего три дуро.
— Вот эти за восемнадцать, вы говорите, они плохие?
— Да, только зря выбросите деньги. Вот за двадцать две — совсем другое дело.
Сеоане улыбается девушке.
— Хорошо, сеньорита, очень вам благодарен, я подумаю, потом приду. Простите за беспокойство.
— Ради Бога, сеньор, для того мы и поставлены.
Хулита где-то в глубине души чувствует угрызения совести. Вечера, проведенные в доме доньи Селии, вдруг представляются ей преддверием адских мук.
Это всего лишь мгновение, одно дурное мгновение, она тут же снова становится прежней Хулитой. Слезинка, готовая скатиться по щеке, останавливается на полпути.
Девушка уходит в свою комнату и достает из ящика комода черную клеенчатую тетрадь, в которой она ведет какие-то странные подсчеты. Отыскав карандаш, она записывает несколько цифр и улыбается, глядясь в зеркало: губы сложены сердечком, глаза томно прикрыты, руки закинуты за голову, блузка расстегнута.
Хороша Хулита, ох, как хороша, особенно когда вот так подмигивает зеркалу одним глазом…
— Сегодня Вентура сделал ничью.
Хулита улыбается, нижняя губка у нее дергается, даже подбородок чуть-чуть вздрагивает. Обдув пыль с обложки, она прячет тетрадь.
— Да, надо признаться, что дело я затеяла такое, такое…
Поворачивая в замке ключ, украшенный розовой ленточкой, она с легким сокрушением думает:
«Этот Вентура просто ненасытен!»
И все же — как это ни странно, — когда она выходит из спальни, какая-то беспричинная радость согревает се душу.
Мартин, простившись с Нати Роблес, отправляется в то самое кафе, откуда его накануне выставили за то, что он не мог расплатиться.
«Остается еще восемь дуро с мелочью, — размышляет он. — Я думаю, не будет преступлением, если я куплю себе сигарет и проучу эту мерзкую тетку, хозяйку кафе. А Нати я могу подарить пару гравюр за пять- шесть дуро».
Он садится на 17-й номер и подъезжает к площади Бильбао. Перед зеркалом у входа в парикмахерскую слегка приглаживает волосы и поправляет узел галстука.
— Кажется, вид достаточно приличный…
Мартин входит в кафе через ту же дверь, из которой выходил вчера; ему хочется попасть к тому же официанту и, если удастся, даже сесть за тот же столик.
В кафе духота, кажется, что воздух тут густой и липкий. Музыканты играют «Ла кумпарситу», танго, связанное для Мартина со смутными, далекими сладостными воспоминаниями. Хозяйка — видимо для упражнения — покрикивает при полном равнодушии окружающих, воздевая руки к потолку и опуская их тяжелым заученным жестом на живот. Мартин садится за столик рядом с эстрадой. Подходит официант.
— Сегодня она прямо бешеная. Если увидит вас, ее родимчик хватит.
— Бог с ней. Вот, возьмите дуро и принесите мне кофе. Одна двадцать за вчерашний, одна двадцать за сегодняшний, итого — две песеты сорок сентимо. Сдачу оставьте себе, я пока еще не умираю с голоду.
