— Это уж мое дело.
— Извини…
Мартин свернул сигарету, набив ее табаком дона Роберто.
— Извиняю, Фило. Знаешь, не говори со мной так ласково. Я не выношу сострадания.
Фило вдруг вспыхивает.
— Ты снова за свое?
— Да нет. Слушай, Пако не приходил сюда? Он должен был принести для меня пакет.
— Нет, не приходил. Петрита встретила его на улице Гойи, и он сказал, что в одиннадцать часов будет ждать тебя в баре Ортиса.
— Который теперь час?
— Не знаю. Должно быть, начало одиннадцатого.
— А где Роберто?
— Придет позже. Сегодня ему надо быть в булочной, раньше половины одиннадцатого он не вернется.
Снова несколько минут молчания, но теперь оно почему-то насыщено нежностью. Фило, глядя в глаза Мартину, говорит умильным тоном:
— Ты помнишь, что завтра мне исполняется тридцать четыре года?
— И в самом деле!
— Ты забыл?
— Да, забыл, не стану тебе врать. Хорошо, что ты сказала, я хочу сделать тебе подарок.
— Не дури, тебе только подарки делать!
— Какой-нибудь пустяк, просто на память. Женщина кладет руки на колени мужчине.
— Я бы хотела, чтобы ты написал для меня стихотворение, как бывало когда-то. Помнишь?
— Да…
Фило с грустью опускает взгляд на стол.
— В прошлом году ни ты, ни Роберто не поздравили меня, оба забыли.
Фило произносит это ласковым голосом, хорошая актриса пустила бы здесь грудные нотки.
— Я проплакала всю ночь… Мартин ее целует.
— Не будь глупенькой, можно подумать, что тебе исполняется четырнадцать лет.
— Старухой я стала, правда? Смотри, сколько морщин на лице. Теперь остается только ждать, пока вырастут дети, понемногу стариться и умереть. Как бедная наша мама.
В булочной дон Роберто старательно промокает итог последнего счета в бухгалтерской книге. Затем захлопывает ее и рвет листки с черновиками подсчетов.
На улице еще слышится песенка о штанах в обтяжечку и барчуках у мессы.
— До свидания, сеньор Рамон, до следующего раза.
— Всего лучшего, Гонсалес, до свидания. Большой привет супруге, желаю всем здоровья.
— Спасибо, сеньор Рамон, того же и вам желаю.
По арене для боя быков проходят двое мужчин.
— Я совсем окоченел. Холод такой, что язык к зубам примерзает.
— Да, да.
Брат и сестра беседуют, сидя в маленькой кухне. На погасшей плите горит маленькая газовая плитка.
— В это время никто не приходит, а внизу у нас плитка с «жуликом».
На газовой плитке греется небольшая кастрюля. На столе полдюжины барабулек ждут своего часа, чтобы попасть на сковороду.
— Роберто очень любит жареных барабулек.
— Изысканный вкус!
— Перестань, тебе-то что от этого? Мартин, дорогой, почему ты его ненавидишь?
— Я? Не я его ненавижу, это он ненавидит меня. А я это чувствую и защищаюсь. Я знаю, что мы люди разной породы.
Мартин впадает в риторический тон, говорит, будто профессор с кафедры.
— Ему все безразлично, он считает, что самое правильное — жить помаленьку, как живется. А я считаю иначе, мне не безразлично все, о нет. Я знаю, что есть добро и есть зло, что есть принципы, которые велят нам делать то и не делать этого.
— Ну-ну, не произноси речей!
— И правда. Увлекся!
Свет в электрической лампочке вдруг начинает мигать, потом ярко вспыхивает и гаснет. Робкие, голубоватые язычки газа тихо лижут бока кастрюли.
— Вот тебе и раз!
— Иногда это у нас бывает по вечерам, а сегодня вообще свет был очень плохой.
— По вечерам должен быть такой же свет, как всегда. Компания, видно, хочет еще повысить плату! Пока не повысят плату, вам не дадут хорошего света, вот увидишь. Сколько ты сейчас платишь за свет?
— Четырнадцать-шестнадцать песет, как когда.
— Так будете платить двадцать или двадцать пять.
— Что поделаешь!
— И вы бы хотели, чтобы все наладилось само собой, да? Очень разумно!
Фило молчит, а у Мартина в мыслях мелькает одно из тех блестящих решений, которые всегда оказываются нелепыми. Трепетный огонек газовой плитки придает лицу Мартина странное, загадочное выражение ясновидящего.
Когда гаснет свет, Селестино все еще стоит в задней комнатке бара.
— Веселенькая история! Эти бандиты вполне могут меня обворовать.
Бандиты — это посетители бара.
Селестино ощупью пытается выйти и опрокидывает ящик с бутылками содовой. Оглушительно грохоча, бутылки вываливаются на каменные плиты пола.
— Черт бы побрал это электрическое освещение! У дверей слышится голос:
— Что там происходит?
— Ничего! Разбиваю свое добро!
Донья Виситасьон полагает, что один из самых верных способов улучшить условия жизни рабочего класса — это благотворительные лотереи, которые устраивает Дамский союз.
«Рабочие, — думает она, — тоже должны что-то есть, хотя многие из них самые настоящие красные и ради них не стоило бы стараться».
Донья Виситасьон — женщина добрая, она вовсе не считает, что рабочих надо доводить до голодной смерти.
Вскоре свет включают — сперва волосок краснеет, несколько секунд он напоминает кровавую жилочку, затем кухню внезапно заливает яркий свет. Свет более сильный и резкий, чем обычно, — коробочки, чашки, тарелки на кухонной полке так и сияют, словно только из магазина, даже кажутся как будто крупнее.
— А у тебя здесь очень мило, сестра.
— Чисто, только и всего…
— Еще бы!
Мартин с любопытством оглядывает кухню, словно видит ее в первый раз. Потом, поднявшись, берет шляпу. Окурок свой он погасил в раковине и аккуратно засунул в жестянку для мусора.
— Ладно, Фило, большое спасибо, я пошел.
— До свидания, Мартин, не за что благодарить, я бы с удовольствием накормила тебя чем-нибудь получше… Это яйцо я держала для себя, врач сказал, что я должна съедать по два яйца в день.
— Вот как!
— Брось, не переживай. Тебе оно нужно не
меньше, чем мне.
— Пожалуй, что так.
