тебя смотрят, когда узнают, что с тобой случилось ужасное. Им кажется, это и есть самое интересное в тебе.
Но это
— Это бремя несешь всю жизнь, — сказала Джоанна Траппер. — Не становится легче, не пропадает, и ты тащишь его до конца.
Луиза подумала о Джексоне — давным-давно его сестру убили, и теперь он остался единственным, кто ее знал. У Саманты такой проблемы нет. Даже забудь ее муж и сын, вещи будут помнить. Она жила — позабыта, но не исчезла, дух жены Патрика навеки сохраняли ее салфетки, вазочки и острые серебряные ножи для рыбы. Саманта — настоящая жена, Луиза — бледная самозванка.
Конечно, ей не нужно было ехать аж до Масселбурга и обратно в час пик.
— Вам же не по дороге, — сказала Реджи.
Луизе не по дороге, но плевать. Не из подлинной заботы о девочке — просто время потратить, избежать неотвратимого возвращения домой. Она весь день в дороге — ее личная хиджра, — и перспектива остановиться пугает. Не в силах торчать на одном месте, она полдня моталась то туда, то сюда, а еще полдня изобретала, куда бы ей поехать. (
— А доктор Траппер — она какая? — спросила она Реджи Дич на подъезде к Масселбургу, и девочка сказала:
— Ну…
Похоже, Джоанна Траппер любит Шопена, Бет Нильсен Чэпмен, Эмили Дикинсон и Генри Джеймса, и у нее высочайший порог терпимости к «Твинисам». Еще она играет на фортепиано — «взаправду хорошо», по словам Реджи, — и повторяет вслед за Уильямом Моррисом, что не надо держать вещь в доме, если не уверен, что она полезна, и не считаешь, что она красива. Доктор Траппер любит кофе по утрам и чай после обеда, она поразительная сладкоежка и говорит, что это медицинский факт: у человека есть отдельный «желудок для пудинга», и поэтому, даже если трапеза обильна, всегда «найдется место десерту». Она не верит в Бога, ее любимая книга — «Маленькие женщины»,[109] потому что она про «девочек и женщин, которые открывают в себе силу», а ее любимый фильм — «
И доктор Траппер любила детку. Габриэль — ну конечно, Габриэль, Габриэлла. Детку назвали в честь мертвой матери Джоанны Траппер. Луиза сначала не сообразила — видимо, потому, что ни Джоанна Траппер, ни Реджи Дич не называли его по имени. Для обеих он был «детка». Единственный, свет очей.
«Траппер и Дич» — что за ерунда? Дурной ситком семидесятых про детективов-любителей. Или «Дич и Траппер», торговцы дорогой сельской недвижимостью. Реджи. Реджина. Девочек по имени Реджина сейчас редко встретишь.
— Я нашла у того человека в кармане, — сказала девочка, застенчиво протягивая Луизе замызганную открытку.
— У какого человека? — спросила Луиза, неохотно беря открытку двумя пальцами. Как и деткино одеяло, открытка представляла биологическую опасность — грязь, кровь, и по ней словно табун лошадей пробежал.
— Которому я
А, у этого, подумала Луиза. У выдуманного человека. На открытке изображена какая-то Европа. Луиза сощурилась, пытаясь разглядеть, что там под слоем грязи.
— Брюгге, — сказала девочка. — Бельгия. На обороте имя и адрес. Я его не выдумала.
— Я и не говорю, что выдумала. — Луиза перевернула открытку и прочла послание. Прочла адрес и имя.
— Джексон Броуди, — с надеждой сказала девочка. — Только я не знаю, жив он или умер. Может, вы могли бы малко глянуть?
Луиза сунула ей открытку и сказала:
— У меня и так дел невпроворот.
Она не съехала с А1 на боковую трассу. Она не поехала домой — развернулась в Ньюкрейгхолле и направилась в больницу. Послушная овчарка откликнулась на зов пастуха.
Nada y pues nada
В Горги она не вернется, еще не хватало — вот и славно, что у нее есть ключи от дома мисс Макдональд. И хорошо, что Масселбург сейчас в центре внимания прессы. Вряд ли эти недоделанные терминаторы пойдут искать «мужика, которого Реджи зовут» на унылой улице мисс Макдональд, особенно когда там полиция кишмя кишит. Чем дальше сегодняшнее утро, тем менее вероятным казалось, что идиоты, которых Реджи про себя именовала Рыжим и Блондином, искали ее. Они искали Билли. Надо было дать им адрес в Инче, он ведь, очевидно, дал им
— Ты живешь тут? — спросила инспектор Монро, через лобовое стекло разглядывая дом мисс Макдональд.
— Да, — сказала Реджи. — Матери сейчас нет.
Одна ложь, одна правда. Они зачеркнули друг друга, и мир не изменился. Насколько проще не вникать в детали.
Инспектор Монро по крайней мере выслушала Реджи, хотя явно не поверила, но если б Реджи прибавила: «А также сегодня был случай, со всем вышеизложенным никак не связанный: утром двое мужчин разгромили мою квартиру и угрожали меня убить — ах да, еще они дали мне первый том „Илиады“», инспектор Монро наверняка рванула бы к выходу из «Старбакса». Она не очень походила на полицейского: зимняя куртка, джинсы и мягкий свитер, нерабочая одежда, как у доктора Траппер. Волосы собраны в хвост, но коротковаты, поэтому она все время заправляла за ухо выбившиеся пряди.
— Все отращиваю, — сказала она. — Коротко постриглась, но мне не идет.
Мамуля говорила, что женщины радикально стригутся в финале неудачных романов. Мамулины подруги вечно стриглись то так, то эдак, но мамуля понимала, что ее волосы — ценное достояние, таким не разбрасываются. Впрочем, она до того опьянела от Гэри, что, может, и постриглась бы, если б он попросил. Она бы, пожалуй, что угодно сделала, только бы он остался с ней, хотя прелесть Гэри главным образом была в том, что он — не Мужчина-Который-Был-До-Него. Представить только, что Гэри говорит мамуле: «Вот бы посмотреть, как ты смотришься со стрижкой, Джеки». В голове не укладывается, что Гэри так скажет, — он ужасно косноязычный. («Ты очень красноречива», — сказала ей однажды доктор Траппер — замечательный, считала Реджи, комплимент. «Реджи у нас болтушка», — говаривала мамуля.) А мамуля пошла бы к своему парикмахеру (Филипу — «голубоватому, но женатому», по мамулиным словам) и сказала бы: «Режь, Филип, пора меняться», и Филип сделал бы ей изящную короткую стрижку, только уши прикрывало бы, или, еще безопаснее, подстриг бы под машинку, как Кайли после рака,[112] и — та-да-а — вот сейчас мамуля помешивала бы фарш в сковородке на кухне в Горги и предвкушала «Истэндцев».
А инспектору Монро сердце разбивали? Что-то непохоже.
