академии и университеты, вышагивали по подиумам и взламывали сложнейшие системы защиты секретных компьютерных сетей, побеждали на конкурсах красоты и женили на себе медиамагнатов. А в этой проклятой глуши царил самый что ни на есть настоящий семнадцатый век.

– Сколько тебе лет, красавица? – Некрасиво спрашивать девушку о ее возрасте, но все условности нашего мира на этой другой планете теряли силу. Или, наоборот, их сила умножалась в несколько раз, и в таких случаях, они превращались из условностей в догмы и направляли всю жизнь этого уединенного общества.

– Осьмнадцатый, – доложила мне Настя. – К Рождеству осьмнадцать исполнится.

– Осьмнадцать… – задумчиво повторил я. – Замуж-то не пора?

– Пора, родненький, – вздохнула Настасья. – Дык тока вот женишками Господь обделил. – Она перекрестилась. – Был один, по весне в парме сгинул. Еще ране четверо в мир подались, на сплаве работают. А тута остались… – Настя безнадежно махнула тоненькой ручкой. – Коли не при бабе и детях, дык либо старцы, либо безбрачники. Обет такой они приняли, – пояснила она. Наклонилась и зашептала мне на ухо: – Видал Николая, того, что без руки? – Уху было тепло от ее жаркого дыхания. – Сам отрубил ее топором, аки влекла его ко греху. – Настя отодвинулась от меня и процитировала из Евангелия: – «Аще влечет тебя око твое ко греху – выколи око. Лучше тебе без ока внити в Царствие Божие, нежели с оком ввержену быть в геенну».

– Ты с этим согласна? – зачем-то спросил я, хотя заранее знал ответ.

– Конечно. – Настасья была искренне удивлена тому, как я могу спрашивать о подобных вещах. Неужели способен хоть чуть-чуть сомневаться в непоколебимости подобных «жизненных установок»?!

А я поспешил свернуть эту скользкую тему, угрожающую перерасти в религиозный диспут и перессорить меня не только с Настасьей, но и с остальными спасовцами. Мне это было совершенно не нужно. А потому свои атеистические воззрения лучше было держать при себе.

– Расскажи лучше какую-нибудь сказку, – попросил я свою сиделку.

– Каку сказку? – не поняла меня Настя.

– Про Бабу-Ягу, про серого волка… Неужели тебе, когда была маленькой, не рассказывали сказок?

– Не сказывали, – растерянно покачала головой моя собеседница. – От мира они, от Антихриста. – Настя поспешила перекреститься, а заодно перекрестила меня. – Сказания матушка сказывала. О святых великомучениках. О боярыне Морозовой. Об Аввакуме. О сестрах-мученицах Федосье и Евдокие. О преподобном Иове Льговском…

А я о таких и не слыхом не слыхивал. Конечно, за исключением Морозовой и Аввакума. Так что кое в каких вопросах Настасья была подкована лучше меня. Вот только повышать сейчас свое образование в этой сфере я не собирался. И капризно заявил:

– Нет, не хочу слушать эти сказания. Скукотища.

– Так о чем же, родненький, поведать тебе? – Настя была искренне расстроена, что между нашими интересами пробежала черная кошка, и мы никак не можем найти общую тему для разговора. – А желаешь, тебе каноны спою? У нас есть крюковые книги. Я умею по ним.

– Крюковые книги? – совершенно не въехал я в тему.

– Это, батюшка, – тут же поспешила разъяснить мне Настасья, – такой порядок записи звуков. У вас в миру есть ноты, но они от нечистого, грехом покрыты они. А мы песнопения исполняем по крюкам. Их еще называют знаменами. Эта знаменная грамота пришла к нам из древности, от греческой церкви. А меня ей обучила матушка. Так не желаешь послушать?

Я предпочел бы сейчас послушать «Сепультуру» или «Дистракшн», но вряд ли бы в этом доме оценили мои музыкальные пристрастия. Трэш-металл явно не вставил бы ни одного из бородачей.

– Давай, ты потом попоешь, – попросил я. – Расскажи лучше какую-нибудь историю. Ведь в тайге живешь, со зверьем всяким встречаешься.

– Ага! – радостно встрепенулась Настасья. – Вот прошлым летом туточки недалече в распадке муравейник – здесь мы так ведмедей зовем – поселился. К нам все ходил за кислицей[27] да за малиной. И ведь ни собак, ни мужиков не боялся. Да и мы его тож. Живет, и Бог с ним, с тварью божьей. На огороде не безобразит, овес не мнет, скотину не пужает. Хороший ведмедь. По осени, чин по чину, он нагулялси и в берлогу залег. Ни слуху, ни духу о ём. И вдруг на самый сочельник объявляется, гостюшка дорогой. Слышим: чу, шо такое? Собаки вдруг разгорланились. Лают и лают. Мы-то уж спать легли. Батя и говорит: «Пойду погляжу. Не худой ли какой человек поблизости бродит? Али сохатый?» И вот выходит он на крыльцо и на собак: «Цыть, – кричит, – бесовское отродье. Чего разорались?» И тут же в карте[28] коровы как заблажили! Такими прям дурнущими голосами! – Настасья звонко расхохоталась. – Все ясно. Ведмедь. Из соседних изб братья ужо повыскакивали. Кто за дреколье, кто за топор. А батька мой первым, в одном исподнем в хлев забегает. Глядит, муравейник уж на одной из коров. Давит ужо. Векшня там стояла. Батька мой хвать ее и хозяина по хребтине. И еще раз. Тот соскочил. Коровы все турманом из карты. Батька тоже бежать. А медведь за коровами. Но тута мужики подоспели и ну косолапого всем, что ни попадя, гладить. Кто по чем. Спужался ведмедь. В парму подался. Дык утресь по следу за ним прошли уже с ружжами. Подстрелили, дабы не безобразил. А буренку тоже забить пришлось. Поизранил всея, кожа аж клочками болталась. А жаль. Стельна корова была. Да молодая.

– Зато медвежатиной разжились, – заметил я.

– А, – махнула рукой Настя. – Какая там ведмежатина у шатуна к Рождеству. Шкура да кости. Сала и горшка не натопили.

– Да и говядина к месту пришлась. После поста к Рождеству как раз и разговелись.

– А мы постов не блюдем, – сообщила мне Настя. – Это церковники пущай блюдут по незнанию. Ан пользы всяко нет никакой. Настали ужо последние времена. Церковь, как старец Савелий вещает, давно убежала в горы и мерзость запустения ныне на месте святе. А в мире уже правит Антихрист. И остается читать псалтырь. И только.

Настасья сделала паузу, предоставляя мне возможность переварить все услышанное. Да какой бы продолжительной эта пауза не оказалась, мне, несмотря на то, что вчера из меня кого-то изгнали, не хватило бы мозговых ресурсов разобраться хоть на десять процентов в том, что сейчас довелось услышать. Про мерзости запустения. И про церковь, бежавшую в горы… Нет, уж лучше слушать бодяжные зековские байки. Или, на худой конец, кровавые истории про медведей.

– Вот что, красна девица Настя, – решил обнаглеть я. – Принеси-ка ты мне еще чаю горячего. И шанежку, если остались.

– Сейчас, – девушка с готовностью сорвалась с места. – Погодь малость. Я скоренько.

– А потом расскажешь мне еще что-нибудь про медведей, – крикнул я вслед Настасье и, дождавшись, когда за ней захлопнется дверь, пробормотал: – Ну прям обожаю я косолапых. – И принялся шарить под лежанкой в поисках своей ночной вазы, спеша воспользоваться моментом, пока остался один.

На пятый день я, поднакопив сил на хорошем харче и горьких микстурах, сумел выйти на улицу и, пользуясь хорошей погодой, до вечера просидел на завалинке возле крыльца, наблюдая за тем, как спасовцы закладывают в стын сено. Трое женщин, в том числе и Настасья, возились на большом, по всей вероятности, артельном огороде, где я с удивлением обнаружил несколько парников, крытых целлофановой пленкой. Интересно, что она, так же как и стекла, порох и другие товары, доставленные из «мира», не считалась здесь «от Антихриста». «Может быть, существует даже утвержденный духовником[29] список того, что не греховно брать от мирян? – размышлял я. – Или здесь все решают интуиция бывалого скрытника и религиозная совесть?» (Мне тут же пришло на ум похожее и очень расхожее в недавние времена словосочетание: «партийная совесть»…)

– Братец Костушка, гостинчика прямо с грядочки не желаешь, родненький? – ко мне подошла Настасья и с низким поклоном церемонно протянула большой капустный лист, на котором были выложены гигантских размеров морковка, несколько кругленьких репок и пупырчатый огурец. Минуту назад я внимательно наблюдал за тем, как девушка тщательно моет мой гостинец возле колодца.

– Спасибочко за твое привечение, – с трудом сохраняя серьезную мину, в тон Насте ответил я. – С большим удовольствием, милая. – И захрустел сладкой репкой, даже и не подумав счистить с нее тонкую кожицу.