сын, а Алике ползком передвигалась по ковру, чтобы Берти не мог ее заметить. Королева не выходила из дома больше, чем на полчаса, и отказывалась ложиться спать из страха, что ее разбудят, чтобы сообщить роковую весть, которая казалась неизбежной. И вновь Алиса взяла на себя роль сиделки. 13-го числа Виктории позволили зайти в комнату умирающего: «Мы с Алисой подумали: “Значит, не осталось никакой надежды”. Я подошла к кровати, взяла его слабую руку, поцеловала ее и стала гладить. Он повернулся, посмотрел на меня мутным взглядом и спросил: “Кто вы?” А потом сам же и ответил: “Это моя мама”. — “Мальчик мой дорогой”, — проговорила я».
Провидение, видимо, услышало наконец мольбы всей Англии. 14 декабря, в тот день, когда Альберт испустил дух, свершилось чудо, врачи констатировали первые признаки улучшения! Утренний бюллетень впервые за долгое время был обнадеживающим: «Принц хорошо спал. Его дыхание стало спокойнее». Сильный организм Берти лучше справлялся с болезнью, чем хрупкий организм его отца. А врачи и медицинские сестры, лечившие его, лучше знали свое дело, чем самоуверенный доктор Кларк. «Если бы принца-консорта лечили и выхаживали так же, как принца Уэльского, то, возможно, он выжил бы», — заметила королева.
Выздоровление Берти спасло корону. «Злую шутку сыграла с Дилком эта болезнь принца», — сказал парламентарий-тори лорд Леннокс Дизраэли. Никаких разговоров больше не было не только о республике, но и об отречении Виктории от престола. Святоша Гладстон заказал благодарственный молебен в соборе Святого Павла. Королева согласилась присутствовать на службе при условии, что та будет «ультракороткой». Альберт всегда считал, что хорошая молитва не может быть затянутой, а Виктория была против «публичной демонстрации» набожности. Она была уверена, что двух-трех причастий в год вполне достаточно, и двор старался придерживаться этой нормы.
Камнем преткновения стал вопрос о том, как ехать в собор. Берти хотел ехать туда в своей карете, чтобы не сидеть вместе с Брауном, а Виктория настаивала на том, чтобы принц и принцесса Уэльские сели в ее открытый экипаж, в котором они проедут по городу, «дабы народ, для которого и была предназначена эта церемония, мог лучше их видеть». И настояла-таки на своем.
С сыном, сидящим рядом с ней, и Брауном в самом его красивом килте за ее спиной, она чувствовала себя на вершине счастья. И жители Лондона тоже. Впервые после смерти Альберта Виктория казалась довольной тем, что она является их королевой. Восторженные крики достигли апогея, когда она взяла руку сына и поднесла к своим губам. И улыбнулась. Она вдруг поняла, что ее монарший сан, который она почти что возненавидела, может вновь доставлять ей пьянящую радость. Она вновь комфортно чувствовала себя в этом качестве. И вернувшись в Букингемский дворец, несколько раз выходила на балкон и махала толпе рукой.
Спустя два дня она отправит Гладстону письмо, предназначенное для прессы, в котором поблагодарит свой народ за «огромное участие и любовь, проявленные к ее дорогому сыну и к ней самой всеми слоями общества». Множество раз в течение этого «триумфального дня» она оборачивалась к своему доброму Брауну «в прекрасном праздничном одеянии», чтобы обменяться с ним взглядами.
Пристальнее, чем когда-либо, шотландец следил за ней глазами Альберта. После обеда она вместе с Артуром выехала на прогулку, чтобы подышать лондонским воздухом, с которым уже вполне свыклась. По дороге какой-то тип вдруг наставил на нее пистолет. Браун молниеносно выпрыгнул из кареты, схватил и обезоружил злоумышленника. Им оказался некий ирландец по фамилии О’Коннор, внучатый племянник лидера чартистов Фергюса О’Коннора, который добивался освобождения заключенных в тюрьму фениев. Его оружие не могло никого убить, поскольку было заряжено холостыми патронами, способными лишь произвести шум. О’Коннор хотел заставить Викторию подписать составленную им бумагу. Суд над ним состоялся 9 апреля. Журналисты хлынули в зал суда, поскольку Браун должен был выступать там в качестве свидетеля. На следующий день пресса писала, что королевский гилли сильно растолстел и постарел, но что его английский остался на том же примитивном уровне.
Виктория публично поблагодарила своего спасителя, вручив ему золотую медаль и пожаловав ренту в сумме 25 тысяч фунтов стерлингов в год. Берти заметил, что Артур тоже вел себя молодцом, но в награду получил лишь булавку для галстука. А Браун помимо всего прочего получил еще титул «esquire»[108], это была первая ступень в иерархии дворянских званий: «Этот мой жест должен Вам показать, что я хочу, чтобы Вы видели, как много для меня значите. И с течением времени это станет все более и более очевидным. Я во всеуслышание заявляю, что вы — мой друг и человек, которому я доверяю больше всех на свете. Ваш верный друг Виктория К.». Двор ужаснулся, а Берти оскорбился.
Все это не имело уже никакого значения. Когда радикал Дилк потребовал в палате общин создать комиссию по проверке королевских расходов, его просто-напросто освистали. Едва зародившись, республиканское движение начало чахнуть из-за отсутствия авторитетного лидера и сильной идеи. А между тем бедняки по-прежнему оставались бедняками,
так что, по всей видимости, лишь богачи могли пользоваться плодами экономического процветания королевства. «Никогда еще за всю историю Англии ее могущество не было столь велико, а ее богатства столь значительны и неиссякаемы», — с гордостью говорил Дизраэли. В порту Ливерпуля лес корабельных мачт поражал воображение, многочисленные домны без остановки коптили небо Мидленда, а отмена «хлебных законов» не вызвала катастрофы, которую предсказывали благородные лорды: земельная перепись, проведенная в 1871—1873 годах, продемонстрировала, что, к сожалению, четверть всех земель государства по-прежнему находится в руках одной тысячи двухсот семейств. Если бы такой популярный политический деятель, как Гладстон, был республиканцем, королева могла бы оказаться в большой опасности. Но премьер-министр был ярым монархистом. Что не мешало ему постоянно ссориться с Викторией.
Королева решила на Пасху отправиться в Баден-Баден, где она собиралась повидаться со своей сводной сестрой Феодорой, находящейся при смерти. Гладстон, настаивавший на том, чтобы Виктория оставалась в Лондоне в течение всего периода парламентской сессии, не желал ничего слышать об этой поездке. На сей раз в парламенте шли дискуссии по очень важным законам об Ирландии и тайном голосовании: до сих пор избиратели голосовали только посредством открытого бюллетеня. Но Виктория, которая из-за войн на европейском континенте уже почти четыре года не выезжала за пределы своего королевства, мечтала вырваться за границу и зачитала ему преисполненное патетики письмо Феодоры.
На Пасху, как она и задумала, она уехала на три недели вместе с Лео и Беатрисой. Она пересекла Францию, все еще оккупированную прусскими солдатами, и вернулась домой с таксой по кличке Вальдманн, пополнившей свору королевских собак, которых с большим почтением изображал на своих полотнах художник Лендсир.
Вернувшись домой и узнав, что стрелявший в нее ирландец О’Коннор был приговорен всего к году каторжных работ, королева пришла в ярость: «То, что подобный индивидуум окажется на свободе всего лишь через год, чревато новой опасностью».
Но три года назад, когда королева пригласила к себе Гладстона, чтобы предложить ему портфель премьер-министра, он, отложив в сторону свой топор лесоруба, произнес: «Я вижу свою миссию в том, чтобы восстановить мир в Ирландии». И сегодня он оставался верным своей клятве.
Помимо принятия законов о церкви, университете и земле, которые он именовал «тремя священными столпами», он желал укрепить позиции британской короны на втором острове Джона Буля. Это был прекрасный повод придать «реальный статус» принцу Уэльскому. В своем меморандуме он предлагал, чтобы Берти, будучи назначенным вице-королем Ирландии, зиму проводил в Дублине, а летом возвращался в Лондон, чтобы возглавлять приемы в Букингемском дворце и заменять королеву на официальных мероприятиях: «Четыре-пять месяцев в Ирландии, два или три в Лондоне, осенние маневры плюс отдых в Шотландии и Сандрингеме легко заполнят весь год». Но Виктория, которая охотно признавала, что наследный принц пользуется популярностью у всех слоев общества — «с нижней до верхней ступеньки социальной лестницы», по-прежнему упрекала его в слабости характера: «Отныне этот план следует считать окончательно отвергнутым». Ей даже не приходило в голову, что, отказываясь привлекать сына к управлению королевством, она ставит под угрозу положение монархии. Алиса высказывала свои сожаления по этому поводу Гладстону и Понсонби: «Королева считает, что монархия продержится столько, сколько проживет она сама, и что бесполезно задумываться о том, как будут развиваться события, коль скоро
