худшее из дел, которое мне когда-либо приходилось вести!» — что вызвало шумное одобрение зала. На следующий день пресса единодушно рукоплескала вынесенному приговору. Лишь «Дейли кроникл» позволила себе некоторое сочувствие в адрес самого великого драматурга XIX столетия. В течение месяца Уайльд подвергался «наказанию кнутом», после чего его друг Альфред Дуглас обратился к королеве с прошением о снисхождении к несчастному. Но министр внутренних дел «выразил сожаление, что не мог посоветовать ее величеству удовлетворить это ходатайство».

Между тем Уайльд не был для Виктории первым встречным. Когда принц Уэльский впервые повел свою мать в театр через двадцать лет после смерти Альберта, он повел ее на пьесу под названием «Полковник», которая представляла собой сатиру на Оскара Уайльда. Шестью годами позже Уайльд обратился к королеве с просьбой написать стихотворение в его газету «The Ladie’s World»[7]. Виктория отказала ему, но в целом публикации в его газете ей понравились.

Уайльд вбил себе в голову, что ему непременно нужно предстать перед судом, ибо «если он должен быть осужден, то и эпоха должна разделить с ним эту участь», — говорил он. Карая его за гомосексуализм, английское общество демонстрировало собственное лицемерие. Уайльд подозревал лорда Роузбери, пользовавшегося расположением королевы, в гомосексуальной связи с его личным секретарем, который был не кем иным, как старшим братом Дугласа. Правда, в самом начале процесса Роузбери намеревался выступить в защиту обвиняемого, но его коллега Бальфур отговорил его от этой затеи: «Если вы сделаете это, то проиграете на выборах».

В историю имя королевы Виктории вошло как синоним воинствующего пуританства, поработившего английское общество и все народы Британской империи. А между тем сама государыня не являлась инициатором этой культурной контрреволюции. Она сочувствовала ей, следила за ней, возможно даже слегка «сдерживала», как уверяла «Таймс» утром в день ее юбилея. Ее восшествие на престол совпало с бурным развитием методистской церкви, которая насаждала респектабельность с усердием, достойным святой инквизиции. На смену развращенности английской аристократии — «самой развратной аристократии в Европе» — пришла возрождающаяся религиозность, во всяком случае, среднего класса и народных масс, что стало отличительной чертой нового времени.

В ее царствование расплодились эти гадкие частные школы, ставшие декорациями множества романов от «Джен Эйр» до «Дэвида Копперфилда». Детям там прививали отвращение к тленной плоти, «этой мерзости, недостойной какой-либо заботы». Пылающие священным огнем «их преподобия» с гладко выбритыми лицами поучали, что смех и развлечения суть силки, расставленные Лукавым. По воскресеньям все кабачки и лавки закрывались. Любые виды трудовой деятельности запрещались. Богобоязненность объявлялась истоком мудрости. Смерть стала любимой темой художников. Отдых целиком посвящался чтению лучшей книги на Земле — Библии. Она закаляет души, которые ничем не испугать, ничем не обескуражить, ничем не сразить. Она требует от жен безропотности и покорности Божьей воле, велит им носить черные платья, не позволяющие разглядеть под ними признаков женственности.

Эту философию разделял и ее Альберт, немецкий принц, чопорный, педантичный, трудолюбивый, до смерти серьезный. Королева и принц поженились, когда обоим было по двадцать лет. Безумно влюбленная Виктория сразу же разделила непоколебимые принципы своего супруга. Юный принц, напуганный революциями, сметавшими с лица Земли один за другим королевские дворы Европы, был уверен, что лишь строжайшая мораль может спасти английскую корону. Овдовев, Виктория свято следовала политическому завещанию мужа. «Абсолютно во всем его желания, его планы, его взгляды должны быть для меня законом, и никакие силы мира не заставят меня отклониться от той линии, что он начертал», — написала она 24 декабря 1861 года, спустя десять дней после смерти принца-консорта.

Министры никогда не пытались увести ее с этого пути, даже наоборот. Будь то виги или тори, все они были убеждены, что могущество и процветание Британской империи напрямую зависят от престижа монархии. Для Гладстона, равно как и для Дизраэли, политика была лишь «возвеличиванием культа ценностей». Каких ценностей? Трудолюбия и набожности, естественно, но в первую очередь — уважения к семье. Альберт даже запретил разведенным женщинам появляться при дворе. Находясь в 1889 году на отдыхе в Биаррице и будучи в гостях на вилле герцога де Ларошфуко, Виктория заявила, что как глава англиканской церкви она не может сидеть за одним столом с герцогиней, разведенной в первом браке. Настойчивость герцога, ссылавшегося на «Максимы» своего предка, так и не смогла поколебать королеву Англии.

А между тем эта пожилая дама в черном, один взгляд которой повергал порой окружающих в ужас, не так уж сильно, как можно было бы подумать, отличалась от той юной девушки — пылкой, наивной и жизнерадостной, — которая в пору своего восшествия на престол обожала скакать на лошадях и танцевать до упаду, а на заре после бала любоваться восходом солнца над Темзой.

Говоря о своем старшем сыне принце Уэльском, обожавшем Париж, женщин и азартные игры, она не постыдилась признаться: «Бедный Берти — это мой карикатурный портрет». И добавила: «Как бы он заставил страдать своего бедного папу!» При этом после смерти Альберта ее личная жизнь не раз давала повод для скандалов. Выставляемая ею напоказ в течение двадцати лет ее близость со слугой-шотландцем по имени Джон Браун периодически провоцировала шумные кампании в прессе. Даже за границей ее называли «миссис Браун», в Англии же это прозвище оставалось за ней до конца XX века. После смерти Брауна она написала одному из своих внуков: «Твоя бабушка потеряла своего лучшего друга».

Одновременно безжалостная и снисходительная, расчетливая и расточительная, чудовищно эгоистичная, но вместе с тем умеющая вдруг проявить чуткость к другим, она и ее противоречивый характер постоянно приводили в замешательство тех, кто сталкивался с ней близко. Следуя советам Альберта, она постоянно боролась с собой, обуздывая свою горячую натуру, порой выплескивающуюся в приступы бешенства. Но с годами она все реже и реже крушила в гневе все, что под руку попадется, как это случилось с ней за несколько дней до юбилея, когда придворные посоветовали ей не брать на церемонию ее любимого Мунши, которого она всегда желала видеть на почетном месте.

Бабушка всей Европы, Виктория правила в своей семье едва ли не так же, как в своем королевстве. Мужьями ее внучек стали или готовились стать король Норвегии, король Греции, король Швеции, король Румынии, король Испании и царь России. Почти все остальные были замужем за принцами крови. Эти браки были делом ее рук. Были предметом ее гордости и неусыпного внимания. Она забрасывала свое потомство письмами с внушениями и советами на все случаи жизни. Демонстрировала свою любовь, не скупясь на похвалы. Не забывала ни один праздник, ни один радостный или печальный памятный день. Никого не оставляла без подарка. И хотя порой это были поистине королевские подарки, расточительства она никогда не поощряла. Вики просит, чтобы ей в Берлин прислали новую тарелку, которую можно греть, чтобы подавать на ней детям ужин? Пожалуйста, но пусть она вернет старую, та еще послужит им в Виндзоре. Постепенно при дворе была создана буржуазная модель добропорядочной, набожной и дружной семьи, которая распространилась на все общество.

Подобно Эмили Бронте Виктория в восемнадцать лет заявила: «Я выйду замуж только за того мужчину, которого полюблю». И она сделала это, не поступившись интересами государства. Ее девять детей также вступили в браки по любви. Королева особо настаивала на этом. И что удивительно: несмотря на политические конфликты и даже войны, во время которых они порой оказывались по разные стороны фронта, они всегда оставались дружной семьей. Их монарший долг перед своими государствами не мешал им любить и поддерживать друг друга. И англичане догадывались, что именно это многочисленное счастливое семейство и спасло корону. Корону, которая при восшествии Виктории на престол была посмешищем всего мира и позором Англии.

«Наполеон повержен!» «Корсиканское чудовище позорно отреклось в Фонтенбло от власти!» «В Париже союзники восстановили на французском престоле Людовика XVIII!» Англичане набрасывались на газеты и с трудом решались верить набранным крупными буквами заголовкам «Таймс» или «Курьера», номера которых они рвали друг у друга из рук весной 1814 года. Как же долго длилась эта война!