почувствовала первые схватки. Ее акушер доктор Локок уже две недели безотлучно находился в Букингемском дворце. Три других врача немедленно прибыли ему на помощь. Примчались герцогиня Кентская, жившая теперь в Кларенс-хаусе, Пиль, Веллингтон и другие видные государственные деятели. Правда, королева уже трижды объявляла, что вот-вот родит, и кое-кто, в том числе и архиепископ Кентерберийский, устав ездить туда-сюда из-за ложной тревоги, на сей раз не стал спешить и в результате опоздал. Крепкий крупный мальчик уже появился на свет и сразу был предъявлен — голышом — собравшимся, дабы они поставили свои подписи под актом о его рождении.
Ребенка назвали Альбертом в честь отца и Эдуардом в честь деда, герцога Кентского. Мельбурн заметил, что Альберт — старинное саксонское имя, которое в Англии совсем не употребительно, тогда как имя Эдуард, напротив, очень популярно. Но королева желала лишь одного: «Чтобы он во всем походил на своего дорогого, ангелоподобного папочку». Во избежание путаницы наследника стали звать Берти.
Крестины состоялись в королевской церкви Виндзорского дворца. Как и в случае с Пусси, голову наследного принца окропили водой из Иордана. Почти все гости были немцами. По совету Штокмара, Альберт пригласил в крестные отцы ребенка короля Пруссии. Они оба с благосклонностью относились к возможности объединения Германии под эгидой Берлина.
Виктория стала первой правящей государыней Англии, подарившей стране наследника мужского пола, и это событие вызвало во дворце радость, сумятицу и полнейший беспорядок. Из дворца эта радость распространилась по всей стране. «Таймс» с гордостью писала, что Виктория — «образцовая королева».
Но она совершенно не походила на тех образцовых жен, которых восхваляли с высоты своих кафедр ревностные методистские пасторы, последователи Уэсли: терпеливых, покорных и нетребовательных. Приступы безудержного гнева случались у Виктории совершенно непредсказуемо, она бушевала так, что дрожали стены королевских покоев, обитые красным узорчатым шелком. Альберт с трудом выносил эти истерики и не уставал повторять жене: «Ты должна уметь держать себя в руках». Лорду Кларендону он признался, что должен следить за «психическим состоянием жены, как за молоком, закипающим на плите». А Штокмару писал: «Она такая вспыльчивая и горячая... она впадает в бешенство и осыпает меня упреками. Она обвиняет меня в недостатке доверия к ней, в амбициозности, в необоснованной ревности и т. д. Мне остается выбирать лишь одно из двух: либо молчать и ретироваться, но в этом случае я буду уподобляться маленькому ребенку, которого отругала мать и который пристыженно убежал; либо на грубость отвечать грубостью, но тогда это будет перерастать в жуткие сцены, а я ненавижу подобные вещи, и мне ужасно тяжело видеть Викторию в таком состоянии». Виктория сама признавала, что у нее невозможный характер: «Я еще до замужества знала, что из-за него у меня будут проблемы».
Лишенная во время беременности многих прежних радостей, она продолжала переписку с Мельбурном, который слал ей письма, шутливые и преисполненные нежности: «Когда в субботу вечером лорд Мельбурн ехал через парк на ужин к своей сестре, он смог ясно разглядеть кабинет Вашего Величества, различить картины, предметы мебели и т. д., так свечи там были зажжены, а шторы не задернуты. Ваше Величество готовились отправиться в Оперу». Штокмар навестил бывшего премьер- министра на Саус-стрит и потребовал, чтобы этот почти ежедневный обмен письмами «естественно» прекратился после родов королевы. Но из своего убежища в Брокете старый царедворец продолжал посылать молодой королеве букеты цветов и почитал своим долгом, помимо выражения ей нежных чувств, делиться с ней своим опытом бывалого политика. Кстати сказать, и барон Штокмар, и даже Альберт вскоре сами начнут обращаться к нему за советами.
Еще чаще, чем Мельбурн, причиной размолвок королевской четы становилась баронесса Лецен. Пилю, Штокмару и Энсону Альберт с негодованием расписывал ту роль, какую играла при дворе «эта интриганка — тупая, взбалмошная, одержимая жаждой власти и считающая себя чем-то вроде полубога». И как только он не обзывал ее! В письмах к брату называл «ведьмой». Когда она заболела желтухой, нарек ее «желтой дамой». Баронесса, обожавшая посплетничать, строила козни против Альберта на пару с лордом Паджетом, которого называла своим «сыном». Ярость принца достигла апогея, когда он узнал, что лорд Паджет, который в свое время был влюблен в королеву, во всеуслышание заявил: «Иностранцы — это низшая раса, а немцы — вообще отбросы общества». Принц жаловался на корыстолюбие и беспутство этих Паджетов. Он воспользовался тем, что Лецен лежала с желтухой, и убедил королеву удалить от себя эту одиозную семейку. Для двора это стало громом среди ясного неба, но Альберт, несмотря ни на что, был полон решимости очистить дворец от процветавшей там безнравственности и покончить с финансовыми злоупотреблениями.
Виктория считала, что мнительный Альберт преувеличивает роль ее дорогой Лецен: «Мое единственное желание — видеть, как она мирно доживает свой век рядом со мной, и пользоваться ее услугами при составлении некоторых писем и во время моего туалета, тут она для меня просто незаменима...» В течение тринадцати лет вся жизнь баронессы была посвящена исключительно Виктории. Она защищала ее от козней Конроя, и никто при дворе не мог поставить под сомнение ту пользу, которую она приносила.
Январь 1842 года Виктория с Альбертом проводили в Клермонте, где королева восстанавливала силы после рождения Берти. «Все считают, что я смогу вновь обрести аппетит и хорошее самочувствие, лишь уехав за город», — писала она дяде Леопольду. Но Штокмар срочно вызвал их в Букингемский дворец к их дочери, чье самочувствие резко ухудшилось. И тут разыгралась драма, каких им еще не доводилось переживать.
Уже несколько месяцев Пусси теряла в весе. Доктор Кларк посадил ее на ослиное молоко, но такое питание, видимо, не пошло ребенку на пользу. У Альберта, безумно любившего свою дочь, было множество замечаний по поводу ухода за его ребенком. Он считал, например, что в детской стояла адская жара: каждый раз, когда он заходил туда поцеловать Пусси, он заставал ее няньку за болтовней с Лецен у раскаленного камина. А еще он подозревал, что Кларк получает с поставщиков комиссионные за каждое прописанное им лекарство. Голоса срывались на крик. Двери громко хлопали. Виктория, всегда принимавшая сторону Лецен и Кларка, жаловалась, что он хочет запретить ей видеться с детьми. Отчаявшийся что-либо изменить принц нацарапал жене записку: «Доктор Кларк неправильно лечил малютку и отравил ее хлористой ртутью, а ты, ты моришь ее голодом. Я больше не желаю в это вмешиваться. Забирай свою дочь и делай с ней что хочешь, но если она умрет, ее смерть будет на твоей совести».
Штокмар заявил, что ситуация в детской доставляет ему куда больше беспокойства, чем положение дел во всем королевстве. По мнению барона, лишь отъезд Лецен мог восстановить мир во дворце. Оставалось только убедить в этом Викторию.
Альберт полгода ждал своего часа, постепенно переделывая все на свой лад. Он изменил порядки в детской и отдал ее на попечение леди Литтлтон, одной из придворных дам королевы, которая недавно потеряла мужа и которую принц считал достаточно серьезной женщиной, чтобы доверить ей ребенка. Пусси наконец поправилась. И Виктория, казалось, начала выходить из своей депрессии. В середине лета принц осторожно сообщил ей, что пятидесятивосьмилетняя баронесса согласилась выйти на пенсию и вернуться в Ганновер к своей сестре. И королева на сей раз смирилась «ради нашего блага и ее».
Рано утром 28 сентября баронесса уехала из Лондона, не попрощавшись с Викторией: это был последний жест любви и преданности — она не хотела, чтобы ее королева проливала слезы. Лецен получила хорошую пенсию, но ее сестра не успела пожить вместе с ней в достатке, так как умерла через три месяца после ее приезда. Баронесса осталась одна в домике, оклеенном портретами Виктории, и тешила свое тщеславие воспоминаниями о славных днях. Она ненавидела заниматься вышиванием в компании других дам, но всегда держала наготове коробку сигар, дабы заманивать к себе гостей, которых неизменно потчевала сплетнями об английском королевском дворе. Королева поначалу писала ей раз в неделю, потом раз в месяц, потом раз в год.
Альберту оставалось лишь помирить Викторию с герцогиней Кентской. Он был единственным при дворе, кто замечал ее достоинства: ее преданность семье и умение веселиться так, как это делали в его родном Кобурге, когда пиво лилось рекой, а все вокруг плясали кадрили и мазурки. Потребовалось несколько недель, чтобы дело было сделано. Герцогиня, бывшая на редкость суровой матерью, оказалась нежнейшей бабушкой. Кларенс-хаус находился в десяти минутах ходьбы от Букингемского дворца. А Фрогмор-лодж, ее загородная резиденция, располагалась в парке Виндзорского замка. Каждый день она
