После коронации королева еще в большей мере, чем прежде, ощутила себя королевой и была счастлива. Какой же это был контраст с тем положением, в котором оказались юные правительницы Испании и Португалии, познавшие, что такое гражданская война и революция! Ее же малейшие желания и даже капризы тут же исполнялись. Виктория была в центре всех взглядов, в центре всеобщего внимания. Ее народ любил ее. Ее встречали восторженными криками всякий раз, когда она появлялась на улице, чем не мог похвастаться ни Георг IV, который боялся передвигаться в карете по Лондону из страха, что его забросают камнями, ни даже Вильгельм IV: «Лорд М сказал мне, что люди ведут себя очень учтиво по отношению ко мне, тогда как с королем они были демонстративно грубы и, завидев его, тут же надевали на головы свои шляпы».

Она все с большим удовольствием выполняла свою «работу королевы» и считала, что ее премьер- министр мало бывает с ней, особенно по вечерам. Она не любила ужинать без него. Когда его не было рядом, беседа за столом не клеилась. Вернувшись однажды вечером из Букингемского дворца, лорд Гревилл так описал свой диалог с Викторией:

«Катались ли вы сегодня на лошади, лорд Гревилл?»

«Нет, мадам, не катался».

«Сегодня был такой прекрасный день!»

«Да, мадам, просто замечательный!»

«Правда, было чуть прохладно».

«Действительно, мадам, было немного прохладно».

«А ваша сестра, леди Френсис Эгертон, ездит верхом, не так ли?»

«Да, мадам, иногда ездит».

Повисло молчание.

«А вы, ваше величество, катались сегодня верхом на лошади?»

«Да, и довольно долго», — оживилась королева.

«У вас хорошая лошадь, ваше величество?»

«О, да, превосходная».

Она знала, что ей не хватает знаний, и ненавидела сидеть в «кружке» гостей, которым никогда не находила что сказать. Она гораздо уютнее чувствовала себя с Лецен и с людьми простого сословия, чем с лордами, министрами и писателями, рядом с которыми из-за недостатка культуры ощущала себя существом низшего порядка. Она никогда не выезжала за пределы Англии, не бывала в Париже, не выходила в свет.

Она жаловалась на это лорду Мельбурну, а тот советовал ей лучше говорить какие-нибудь глупости, чем сидеть молча. День за днем он продолжал наставлять и учить ее. Он ей читал и разъяснял закон об отмене рабства, и она, ужасаясь, открывала для себя, какие жестокости творили торговцы рабами. У нее было безошибочное чутье. В своей пуританской Англии она умудрилась остаться свободной от религиозных предрассудков. Одним из первых, кого она возвела в рыцарское достоинство, стал еврей, избранный шерифом Лондона, с которым она в свое время познакомилась в Рамсгейте. В тот вечер она записала в своем дневнике: «Я в восторге, что первой делаю то, что считаю справедливым и достойным».

Ее мать взывала к небесам. Разобиженная герцогиня осыпала дочь упреками. И в театр, дескать, та ходит слишком часто, и ест слишком много, и вина за столом пьет сверх меры, а главное — упрямо не допускает ко двору Конроя: «Я сказала лорду М, что это просто ужасно в течение стольких лет постоянно находиться рядом с матерью... Несколько дней назад она заявила мне, что останется здесь со мной до тех пор, пока я не выйду замуж. Какая отвратительная альтернатива!»

Сейчас она меньше, чем когда-либо, думала о замужестве. Она намеревалась подождать с этим года три-четыре. И не раз повторяла это дядюшке Леопольду, который упорно сватал ей ее двоюродного брата Альберта. Как раз в это время Штокмар сопровождал принца в длительном путешествии, подходившем уже к концу, по Швейцарии и Италии, где они доехали до Неаполя, — это было своего рода последнее повторение пройденного перед его экзаменами в университет. Но Виктория не хотела больше иметь дело с этим «юнцом». Она уже не мыслила себя без остроумных замечаний Мельбурна, без его взгляда, обращенного в ее сторону, и без преисполненных любви записок, которые он присылал ей, когда не мог приехать к ней в Виндзор. Для короля Бельгии она придумывала массу отговорок. «Помимо всего прочего, — с раздражением заметила она однажды, — он пока еще не слишком хорошо владеет английским языком, и если собирается занять в Англии столь высокое положение, то ему следует избавиться от этого недостатка». Между тем она прекрасно знала, что вместе со Штокмаром к немецкому принцу был отправлен лейтенант Сеймур, дабы помочь ему в изучении английского языка.

Дядя начал сдавать свои позиции. Вернувшемуся из Италии Штокмару он писал: «Я имел долгую беседу с Альбертом. Со всей откровенностью я изложил ему возникшие проблемы. Я сказал ему, что свадьбу придется отложить на несколько лет. На что он совершенно справедливо заметил: “Я готов согласиться на эту отсрочку, если получу какие-то гарантии, что наш план будет осуществлен. Но если после, скажем, трехлетнего ожидания я узнаю, что королева больше не желает этого брака, я окажусь в смешном положении и все мои планы на будущее будут поставлены под сомнение”». Одному из своих друзей Альберт писал: «Королева заявила моему бельгийскому дядюшке, что считает наш договор расторгнутым и что не собирается выходить замуж раньше чем через четыре года. Со своей стороны, я также собираюсь заявить о том, что считаю себя полностью свободным от каких-либо обязательств».

Ах, как бы Виктории хотелось так же полюбовно разрешить свой конфликт с герцогиней и Конроем! Но тут ей представился чудесный случай отомстить человеку, отравившему все ее детство, развенчав сомнительную нравственность этого «чудовища», которое она всегда подозревала в порочной связи с ее матерью.

Леди Флора Гастингс, фрейлина герцогини, уезжала на рождественские каникулы в Шотландию, в свое родовое имение. В Лондон она вернулась в почтовой карете в сопровождении одного лишь Конроя. Вернулась заметно пополневшей. У нее начались проблемы с желудком, и она обратилась за помощью к доктору Кларку, а тот, даже не осмотрев пациентку, прописал ей двенадцать пилюль, в состав которых входили ревень и рвотный корень, а также камфорноопийную мазь. Леди Флоре было уже тридцать два года, она была не замужем, и две придворные дамы королевы, ненавидевшие спесивого ирландца, начали распускать на ее счет сплетни. Округлившийся живот леди Флоры дискредитировал нравственность королевского двора. Эта деталь не ускользнула от внимания баронессы Лецен, и она проинформировала об этом Викторию. 2 февраля 1839 года королева записала в своем дневнике: «У нас нет никаких сомнений, что, говоря без обиняков, она ждет ребенка. Доктор Кларк не может этого отрицать. Виновником всего этого является то самое Чудовище и тот Дьявол во плоти, чье имя я не хочу здесь упоминать, но это слово стоит первым во второй строке на этой странице».

Слово, о котором шла речь, на самом деле представляло собой следующие инициалы: «Д. К.».

Однако после многочисленных обследований врачи установили, что леди Флора девственница. На самом деле у нее оказался рак печени. Но распускавшиеся при королевском дворе сплетни опорочили имя, которое она носила. Ее брат, молодой и горячий лорд Гастингс, требовал удовлетворения за нанесенное оскорбление и хотел драться на дуэли с лордом Мельбурном. Герцогиня Кентская воспользовалась этой историей, чтобы обвинить дочь в крайней жестокости по отношению к себе и к Конрою. Она прекратила пользоваться услугами доктора Кларка и перестала появляться за общим столом. То тут, то там стали раздаваться голоса, взывающие к старой гвардии и требующие восстановления справедливости; герцог Веллингтон, проявляя политическую мудрость, советовал замять эту историю и настаивал на том, чтобы мать с дочерью помирились.

23 февраля Виктория нанесла визит леди Флоре, расцеловала ее и предложила все забыть. Но было слишком поздно. Чтобы положить конец гнусным сплетням, дядя леди Флоры, проживавший в Брюсселе, передал в газету «Экзэминер» письмо своей племянницы, в котором та описала всю эту историю и в котором обвиняла баронессу Лецен в ненависти к герцогине Кентской. Пресса принялась раздувать скандал. Ссора между королевой и ее матерью стала достоянием гласности.

Отныне стали говорить о «двух» дворах, и газеты пестрели вопросами: кто же пустил эти сплетни?