заканчивается, или, вероятно, лишь с последним глотком. У вина много сортов, но только одна субстанция.

На виллу Ланте. Она была построена архитектором Виньолой в качестве летней резиденции епископов Витербо. Монтень описывает ее в своей поездке в Италию 1580–1581 года.

Итальянский сад как абсолютный триумф архитектуры над растительностью. Ни в каком другом месте я не видел самшит в такой строгой подтянутости; клумбы, которые он окружает, не засажены цветами, а выложены красной брекчией. Если б не били фонтаны, парк казался бы безжизненным — застывшей авансценой.

Почему мне ребенком было неприятно именно самшитовое дерево? Я предполагаю, пожалуй, потому что оно позволяет дрессировать себя, как пуделя, которого можно стричь, как заблагорассудится. Здесь Ленотр[652] задумал сады Версаля. Природа усмиряется в пользу суверенного человека; с такими декорациями он может выйти на сцену. Я, пожалуй, догадываюсь, насколько неприятен он был молодому Гёте в 1774 году. Однако как дело обстоит с промышленными фасадами, в которые втиснуты мы, сегодняшние? Кто знает, что будут думать об этом в 2068 году?

«Природа не всегда воодушевляла человека лишь потому, что она природа». Над этим тоже стоит поразмыслить, хотя в результате ее разорения провозглашается новое «назад к природе». Мне вспомнилась фраза из этюда Фридриха Георга о садах Востока и Запада[653]. Я цитирую по памяти — проблема касается свободы; между искусством и природой садовнику поставлены границы.

Бомарцо. Прогулка по Парку чудовищ[654]; мне представляется, что он прекрасно вписался бы в трактат Густава Рене Хокке о маньеризме. У входа нас встретил молодой человек, нарезавший дикую спаржу, — та же картина, что и почти сорок лет назад, когда мы с Фритцем входили в лесок Фикуцо на Сицилии. Чудовища — это скульптуры, которые турецкие военнопленные (после Лепанто?) высекали из больших глыб и частью из нетронутой скалы: желуди и еловые шишки в рост человека, слон, несущий башню, огромная черепаха, скалящая зубы в раскрытой пасти.

Грот образует гигантская голова, входом в него служит рот; стол внутри производит на осмелившихся войти впечатление язычка. Там поражает сонорная акустика: камень вибрирует. На краю парка перекошенный дом, в котором чувствуешь себя страдающим морской болезнью. Беглого обхода достаточно. Кому охота долго находиться в окружении исчадий ада? Он потерял бы ориентацию, как меж кривыми зеркалами. Мне вспомнилось описание Гёте одной курьезной виллы, в которую он попал под Палермо, и его отвращение к ней.

За трапезой в Баньяе я услышал от зятя Герберта Герике о том, что он был учеником в Вангерооге вместе с Эрнстелем[655]. Ему, очевидно, известны подробности ареста. Я отвлек его от этой темы. Как часто вот уже двадцать четыре года я ночами подходил к этой болевой точке и был един с Перпетуей во мнении, что любое расследование, прежде всего поиск виновных, не столько бы внесло ясность в случившееся, сколько бы замутнило его, как чад замутняет пламя. Эфемерное затемняет неизбежное.

Мы оставались за стенами, так как подул сирокко. В Музее терм. Коллекции скульптур неудобоваримы; они концентрированно представляют то, что должно бы располагаться на площадях и в просторных помещениях. Здесь же это подавляет — даже в огромных залах терм Диоклетиана.

Саркофаг из виллы Бонапарте в шестой ауле привлек мое внимание: вакханалия. Вакханки с тамбуринами выставляют пышные зады; туники высоко задраны словно похотливыми любовниками… один из них, видимо, здесь и покоится. Фавн кормит виноградной гроздью козла, Силен тяжело опирается на своего Ганимеда. Змея, извиваясь, выползает из корзины с крышкой. Никакой тоскливой мысли о смерти, ни песочных часов, ни черепа и костей. Здесь вечность ближе, совершенно имманентна.

Да, но лишь в прелюдии.

Потом в плотно заставленном стелами внутреннем дворе. Здесь цвели глицинии, сирень, острозазубренная спирея и белые ирисы. Когда мы собрались было возвратиться в музей, смотритель захлопал в ладоши: на сегодня конец. Я никогда не видел людей радостнее, чем эти музейные служащие по завершении рабочего дня. В таких помещениях скапливается, конечно, и фонд отжившего, скуки и смерти.

Коротко в трех церквях. В Санта-Мария Маджоре я в первый раз был с матерью в anno santo[657] 1925 года; но не только поэтому я испытываю особую любовь к этой базилике. Тогда по великолепному мрамору ступал кардинал с большой свитой; сегодня алтарь был украшен по случаю пасхального посещения папы.

Я случайно наступил на одну из вделанных в пол плит и прочитал надпись:

Я не знал, что создатель всех этих церквей, фонтанов и дворцов погребен здесь. Рядом с ним покоятся его жена и двое сыновей. Один из тех, жизнью которых как художников и творческой энергией я любовался живее, чем их произведениями. Как Рубенс, он достиг в эстетическом существовании княжеского размаха. Шантелуп описывает пребывание Бернини в Париже Людовика XIV. Я был заражен его любовью к этому мастеру и также перенес ее на Пуссена, о котором он говорит с тем же воодушевлением. Это воздействие преисполненного любви описания.

В Санта-Прасседе[659]. Почти невозможно пройти по городу, чтобы не натолкнуться на какую-нибудь работу Бернини. Так и здесь на бюст епископа Сантони, творение молодости. Далее демонстрируется столб, к которому на время бичевания был привязан Христос. Кардинал Иоанн Колонна привез его из крестового похода. Он выглядит как ad hoc [660] уменьшенное изображение столба. Контактные реликвии продаются — поэтому он, чтобы предотвратить самообслуживание, выставлен в витрине. Доступ через украшенную великолепными мозаиками капеллу Дзено, которая была построена в начале IX века. Она называется Райским садиком; там всегда видишь погрузившихся в молитву.

Наконец в Санта-Пуденциана[661], одной из старейших церквей; фундамент ее лежит глубоко под сегодняшним уровнем. Внутри среди нового оформления сохранены колонны и часть кладки ранней базилики. Польский кардинал покоится in effigie[662] на своем саркофаге.

Перед алтарем две мощные, сооруженные каждая из трех барабанов, мраморные колонны: черная, серо-оливковая и красно-коричневая реки в белой, с розоватым отливом основной массе. Сразу у входа изображение бойни — одна женщина моет в источнике отсеченную голову, другая вытаскивает из груди трупа сердце. На заднем плане колесо и виселица, перед ними поле, устланное убитыми.