этот узор встречается всюду — он, как пчелиные соты, заложен в природе.

Грегоровиус обнаружил, что «из комнат исчезла вся мебель», — это, вроде бы, соответствовало сообщениям, согласно которым дом во время революции был разграблен и сожжен врагами семьи. Сейчас он был заставлен множеством кресел, столов и диванов, мебелью в стиле Директории и ампира. Следовательно, в молодости Наполеона такая обстановка еще существовать не могла.

Нас встретил не инвалид, а дородная корсиканка, сидевшая в вестибюле за кассой и потом позволившая нам самим пройтись по этажам. «Это был хоть и не дворец, но все же жилище семьи уважаемой». Так писал Грегоровиус. Такие резиденции адвокатов и нотариусов в романских городах встречаешь нередко, зачастую даже на похожих боковых улицах. Разветвленная до самых маленьких деревень клиентура входит и выходит. Спокойные занятия; иные десятилетиями, поколениями кормят своего хозяина.

Помещения тихи, достойны, прямоугольны. Едва ли необходим зал для больших приемов и обществ. Входящий сюда желает рассмотреть что-то яснее и добиться чего-то большего, чем в будни. Нельзя исключать, что хозяин дома с годами достигает точного понимания не только личных и коммерческих, но и политических переплетений. В большинстве случаев он среди них вырастает. Если он становится адвокатом не только частных, но и общих прошений, то это меняет не столько характер, сколько радиус действия его деятельности. Форум становится больше, партия значительнее.

В античную эпоху такое развитие можно проследить почти в любой большой биографии, поскольку к воспитанию относилось риторическое и юридическое образование. Идеальная личность может занимать любой общественный пост; она владеет также юридическим языком и судебной практикой. Даже еще сегодня в подобных типах несомненны две формирующие силы: римская раса и римское право. Сюда добавляются модификации провинций: Клемансо выступает как галл, отец Бонапарта как корсиканец. Отсюда, «согласно закону, по которому ты начал», падают свет и тень на поприще сына — также в вопросах права. Здесь Кодекс Наполеона и справедливое суждение о многих вещах, там — more corsica[354] — вопиющие правонарушения в пользу семьи.

Слабый желудок тоже часть отцовского наследства; Карло Бонапарте умер от рака желудка в Монпелье, не дожив и до сорока лет. Наполеон на Святой Елене распорядился, чтобы после его смерти произвели вскрытие; заключение специалистов могло пригодиться королю Рима.

Сначала отец принимал участие в борьбе за независимость острова под предводительством Паоли. Он объявил себя сторонником Франции только тогда, когда понял, что всякое дальнейшее сопротивление безнадежно. Вероятно, сын приобрел бы в его лице хорошего и сдерживающего советчика.

Здесь в доме отца и мать чувствуешь ближе, чем сына. Современники считали, что Летиция воплощает в себе тип римской матроны лучших времен республики. Мне пришлось здесь задуматься и о слове matrix[355], а именно — о его переносном значении: «корень, из которого вырастают ветви». Кто б еще помнил ее имя, не будь сына? Но даже если не принимать его во внимание, — какое богатство от нее исходило. «Pourvu que cela dure»[356] — вот ее слова, ставшие знаменитыми. Судьбоносное изречение, справедливое в отношении любой величины. Она знала какой-то другой вид длительности, чем та, которую дают короны.

На таких женщин и матерей можно положиться, когда обрушивается дом, — более того, именно тогда. Нужда не стирает ее черт; она делает их еще больше достойными уважения. Она пережила крайнюю бедность после бегства из Аяччо в Марсель, много печалей на Эльбе, позднее в Риме. Но был там и вечерний блеск. Вероятно, после смерти сыновей у таких матерей бывает чувство, что им приснилась молния Юпитера или искрящийся метеор.

Как у каждого народа есть собственный герой, так он имеет и собственный образ матери. В образе matrona возвращается Юнона; ее находишь в самой маленькой хижине, у самого скромного очага. Перед ней вынуждена остановиться и самая язвительная критика, даже критика Барраса[357].

Во время Второй мировой войны я думал, будто звезда Наполеона поблекла; я обманулся. Бенуа- Мешен[358] сказал мне в Париже во время русской зимы[359]: «Гитлер воюет там не только с русскими; он воюет и с Наполеоном». Этим он хотел сказать, что зловещее предзнаменование 1812 года продолжает оказывать воздействие.

Наполеон остается «мужчиной столетия», как Гёте остается его поэтом. Он живет еще в пределах исторического мира, масштабов которого достаточно, чтобы судить о нем. Это показывает, что он слеплен из другого материала, нежели новые властелины. Они — титаны, которые не найдут ни своего Плутарха, ни Тацита; исторические оценки их не касаются. Отсюда выходит, что воспитанное на классике чувствование и мышление с ними не «справится».

В таком доме вспоминаешь и собственного отца; я с удовольствием имел бы своего сейчас рядом. Редко у нас протекала застольная беседа, в которой речь не заходила бы о Наполеоне и Александре.

Снаружи стало еще теплее; запечатлев в памяти фасад, мы прогулялись по кварталу. Мы прошли мимо пассажа, через который в мае 1793 года сумел спастись Наполеон, после того как профранцузское восстание провалилось и земляки объявили его предателем родины. Я и не знал, что волнения происходили в пределах видимости отчего дома. Ситуация наглядно демонстрирует скромное, почти провинциальное начало карьеры. Всей семье пришлось бежать, и через Кальви она благополучно добралась до континента.

Побродив немного по берегу моря или, скорее, вдоль причала, мы свернули на Пальмовую площадь. Она заслуживает своего названия; ее украшали группы высоких, гладких и красиво ухоженных пальм, которые в этом климате чувствуют себя очень уютно. Аяччо издавна известен как курорт. Сюда обычно посылают молодых людей, имеющих слабые легкие. При этом мне пришло в голову, что в таком случае адвоката Хау и его будущую жену свела здесь судьба — к его процессу я обращался часто и всегда с тем же волнением. Не про каждое преступление скажешь, что оно достойно сборника интересных случаев в криминалистике. Оно во многих отношениях дает материал к размышлению.

Под пальмами все зовет к угощению; один ресторанчик за другим, бесконечной чередой тянутся накрытые столы. Мы видели и слышали иностранных туристов, которые с аппетитом уписывали там всякую всячину, — почти сплошь земляки. В каждом меню, подчеркнутые красным, повторялись два блюда, которые следовало непременно отведать, прежде чем покинуть остров: паштет из рябинника и кушанье, состоящее из половины омара и половины лангуста. Тут не нужно долго упрашивать.

Корсиканский кельнер, обслуживавший нас, не только знал, что мы прибыли из Порто, но и был знаком с нашим хозяином, с которым дружил или находился в родстве.

За соседним столом сидели пятеро молодых парней, заказавших себе омара. Им подали такой экспонат, одного которого им всем хватило бы за глаза. Он был величиной с кролика, его могучие клешни сами по себе составляли отдельное блюдо. Это был самый внушительный экземпляр, какой мне когда-либо случалось видеть. Когда я осведомился у нашего Ганимеда о цене, он, осторожно оглядевшись, извлек из кармана карандаш и написал на скатерти: 78 франков. Это напомнило мне придворного, о котором я однажды прочитал, кажется, у Сен-Симона, что он никогда не хотел связывать себя словом, даже когда кто-то спрашивал у него время. В таком случае он доставал из кармана часы и молча показывал их.

К вечеру после короткого перелета мы высадились в Ницце и вдоль моря поехали к центру города. По левую руку запыленные пальмы перед выцветшими фасадами вилл и гостиниц. Время здесь за восемьдесят лет, казалось, почти не сдвинулось; то, что большинство жалюзи было опущено, только усиливало впечатление магической дремоты.

Проезжая мимо, вспоминал о Ницше, Фридрихе III, Марии Башкирцевой[360]. Слабые легкие и скука обычно приводили сюда, в этот большой зимний сад Европы, как скромных мещан, так и весьма богатых людей. Предполагаю, что Ницше мог обойтись ста пятьюдесятью франками в месяц, тогда как шестнадцатилетней Башкирцевой для весеннего пребывания здесь едва ли хватало тридцати тысяч. Франсуа Копе, навещавший ее в Париже, испытывал нечто сродни восхищению