Тропа вела к опорам большого каменного моста, арки которого скрылись в водах Порто. Рядом стояли развалины мельницы и несколько других домов с хорошо сохранившимися стенами, но без крыш. К другому берегу ведет теперь узкий мосток; оттуда то по ступеням, то извивающейся дорожкой поднимаешься вверх к Оте. Оливковые сады заросли бурьяном и густым кустарником; урожай прошлого года весь, похоже, осыпался, поскольку дорога была покрыта черным месивом растоптанных маслин. На верхних террасах близ городка деревья были ухоженнее; они стояли группами, напоминающими такие же в Тоскане. И цветы, отчасти уже высохшие, которые, так же, как и там, окружали старые стволы, были похожими: двулистная любка[325] и прочие орхидеи, голубые чертополохи, большой аронник[326].

Я не заходил в Оту, поскольку уже смеркалось. Направляясь в Порто, я еще улучил минутку, чтобы рассмотреть надгробные памятники, которые выстроены там в ряд как вдоль античных проселочных дорог: маленькие семейные капеллы, а в криптах воссоединяются умершие. Могилы и крепости являются в этих краях единственными сооружениями в собственном смысле слова. Стиль самый разнообразный — мавританский, византийский, греческий, классический, а то и вовсе чисто фантастический. Железные решетки огораживают палисадник, оберегающий земляные могилы, — вероятно, клиентов или более дальних родственников. Клан лежит вместе и для себя; этот вид погребения прекрасен, но возможен он только там, где земля почти ничего не стоит. В одной из могил покоится корсиканский майор, который в 1923 году командиром батальона Иностранного легиона погиб в Марокко.

Загорая на солнышке, я углубился в номер «Figaro Littéraire» от 26 мая, купленный мною в Корте. В нем ретроспективный взгляд на битву под Верденом, с момента которой минуло как раз сто пятьдесят лет. Там же и выписка из «Les hommes de bonne volonté» [327] Жюля Ромена, с которым я недавно обменялся письмами на эту тему. Он пригласил меня к участию в жюри, которое под его председательством обсуждало сообщения боевых товарищей. Некоторые из них были как раз напечатаны здесь. Еще было превосходное исследование Доминика Жанне, который пытается проанализировать великую бойню с военно-исторической точки зрения.

«Людей гнали, как на убой». Ни о каком военном искусстве речи здесь просто не могло быть. Стратегия борьбы на износ становится особенно отвратительной там, где она нацелена на полную потерю крови, на кровопускание. Столкновение носило скорее титанический, нежели исторический характер, тогда как чувствительность действующих лиц по сравнению с предыдущими войнами значительно выросла.

Для французского командования решение было простым; они должны были выстоять. Перед немецким же Генеральным штабом вставал предварительный вопрос, следует ли проводить наступление на востоке, как того хотел Гинденбург, или, согласно предложению Фалькенхайна, против самого сильного противника на западе. Несмотря на то, что он недооценил силу сопротивления французов, опыт Второй мировой войны позволяет предположить, что любое из выбранных направлений привело бы к одинаковому исходу.

Пять тысяч ветеранов встретились в Дуамоне. Праздник получился достойным, прозвучало и обращение де Голля. Никакой ненависти, никакого ликования. Названия блекнут, прежде чем исчезнуть в необособленном; вокруг места становится тихо. Наружу проступают другие черты. Так еще на короткое время одухотворяются, просветляются лица мертвых перед великим возвращением домой.

Во второй половине дня мы поехали в Кальви, на сей раз с месье Пьером, шофером, таким же веселым, но более умным, чем прежний.

Небо было безоблачным, но потускневшим; эта пелена, la brume [328], говорит о том, что в открытом море штормит. «La mer est mauvaise»[329], как выразился по этому поводу месье Пьер.

Одна бухта в глубине переходит в другую, а повороты дороги на высоте еще многочисленнее. Приходится безостановочно крутить руль; очевидно, у корсиканских водителей развиваются специальные мускулы. Иностранцу рекомендуется осторожность; об этом свидетельствовал разбитый белый «Фиат», лежавший чуть ниже на склоне. Как мы узнали, несколько дней назад три португальца после роскошного завтрака не вписались здесь в поворот. Машину расплющило о гранит; каким-то чудом пассажиры отделались легким испугом.

«Il у a bon Dieu pour les ivrognes»[330] и «Если бы внутри сидел отец трех детей, от него ничего б не осталось», — таков был комментарий месье Пьера.

Большинство бухт скалисты и почти недоступны; изредка, как близ Буссальи, еще вытягивается песчаный пляж; там в большинстве случаев видна гостиница с бунгало, либо уже готовая, либо еще строящаяся. Нахлынувшие туристы осваивают приблизительно те же береговые полосы, как раньше генуэзцы, и, надо заметить, значительно успешнее. Что не удалось силой оружия, то играючи достигается конформизмом.

Ладанники[331] уже почти отцвели. Несмотря на это, благоухание macchia ничуть не ослабло; оно струилось не столько от цветов, сколько от зеленых и древесных органов, и было скорее строгим, чем ароматным, больше соответствуя мужскому, нежели женскому началу. Как во время прогулки по пляжу на губах чувствуется соль, так здесь, когда несколько часов едешь по macchia, легкая горчинка. Запахи будят воспоминания, если они, как в случае Наполеона, возвращают к образу родины.

Несмотря на серпантин, мы оживленно беседовали, преимущественно о ландшафте, по которому ехали, еще немного коснулись политики. Генуэзцы не смогли удержать остров; можно сказать, что они на нем разорились. Грегоровиус называет Наполеона мстителем Корсики. Французам тоже приходилось и приходится нынче доплачивать. Однако, как и везде, экономических соображений недостаточно. Месье Пьер назвал число павших в Первую мировую войну корсиканцев, и я не стану его скрывать: семьдесят две тысячи человек.

— И вот, представьте себе, — на каждого погибшего юношу приходится молодая девушка, оставшаяся незамужней.

К Франции привязывает не только фигура Наполеона, но и эта кровь.

— Nous sommes Français obligatoirement[332]. А чего вы хотите? Вот до Иисуса Христа все мы были евреями. На это трудно что-либо возразить. Месье Пьер старый колониалист, он двадцать или более лет прослужил в Европе, Африке и Азии, был adjudant-chef[333], что соответствует нашему Spieß[334]. Ему известны преимущества, связанные с положением высшего среди низших.

— Знаете ли, я мог бы и офицером стать — но это мало меня прельщало. Я оставался на своем месте, тогда как офицеры менялись. Они даже зависели от меня; я лучше их знал службу и людей.

— Все-таки это должность, на которой приходится много работать.

— Совсем нет. Я получаю приказ по части. Зачитываю его, приказываю унтер-офицерам приступать и распределяю задания. А контролирую я когда и где мне это удобно. В конце концов, полезно даже пройтись иногда.

Перед нами, несомненно, ум, который постиг главную максиму руководства. У пруссов такой тип встречается реже. Обелиск, вокруг которого происходит движение. Маршал Фош[335] свел это к самой лаконичной формуле: «Ne rien faire. Tout faire faire. Ne rien laisser faire»[336].

Хороший солдат месье Пьер. Его сменили за четырнадцать дней до катастрофы у Дьенбьенфу[337].