– Отчего не выпить! С большим удовольствием выпью за твоё здоровье, красавица!

Молодая женщина достала бутылку со старым ренским вином, хранившуюся, очевидно, для почётных посетителей кабачка, и, наполнив янтарной влагой стакан, с низким поклоном подала его Сенявину, говоря:

– Кушайте, господин офицер, лучше за своё здоровье: мы такой чести не стоим!..

– Ну, это ты шутишь, красотка! Такой красоте, как твоя, можно удивляться и следует всегда отдавать честь!

Молодая женщина вспыхнула и, смущённо перебирая концы своего фартука, рассмеялась:

– Ох уж вы, господин офицер! Полно вам над бедной вдовой насмешки строить.

– Да разве ты вдова?

– Вдова, ваше сиятельство, вдовушка сиротливая.

– А давно ль ты овдовела?

– Да вот к Покрову два года минет.

– Что ж ты мужа-то любила аль нет?

Целовальница печально вздохнула и ответила:

– Как не любить – любила. На то он и муж, чтоб его любить да жаловать. Эх, сударь, ваше сиятельство! Такова, видно, уж наша доля бабья! За отцом да за матерью живучи, больше горя, чем радости, насмотришься. А там замуж выдадут, попадётся муж старый да неласковый, будет плетью жаловать да чертогонами ласкать. И свету Божьего не взвидишь!

И она опять печально вздохнула, метнув на Сенявина лучистый взгляд.

– Нас как замуж-то выдают, – продолжала она через минуту, – нешто спрашивают: люб аль не люб. Пришла пора, стукнет шестнадцать лет, просватают батька с маткой какого ни на есть мужика побогаче, хоть будь он из уродов урод, да и окрутят. А как расплетут косу девичью да наденут повойник, – спорить не станешь. Ну и майся целую жизнь. Вот и я помаялась, да хорошо хоть недолго. Прибрал Господь, по моим молитвам, муженька; опился невзначай дешёвым-то винищем, – ну вот я и гуляю. Да не всем такая радость на роду написана. Ох, горька наша бабья доля, горька, господин офицер!..

Дверь скрипнула, и разговор поневоле оборвался, хотя Сенявин с большой бы охотой стал его поддерживать.

Вошёл кузнец Михайло, низенький, невзрачный, рыжеватый мужичонка, и, низко кланяясь Сенявину, сказал:

– Готова, батюшка, ваша лошадка-то; извольте посмотреть: на совесть подковал. Хоть до Питера теперь скачи, и подковывать больше не надо.

– Ну, спасибо тебе! – отозвался Сенявин и, достав из кармана рублёвик, бросил ему, говоря: – Вот тебе за работу…

Кузнец, обрадованный такой щедрой подачкой, даже растерялся, а Сенявин встал с места.

– Ну, прощай, хозяюшка! – сказал он. – Спасибо за привет да за ласку!

– Не на чем, ваше сиятельство! – отозвалась целовальница. – Благодарим и вас, что нашим домишком не побрезговали. Коли вдругорядь сюда завернёте, милости просим, не обессудьте!

– Заверну, заверну. Да как тебя звать-то, красавица? – вдруг спохватился Сенявин.

– Ольгой.

– А по отечеству?

– Отца-то Тихоном кликали; стало, Тихоновна.

– Ну так прощай, Ольга Тихоновна!

И Сенявин, бросив прощальный взгляд на улыбавшуюся ему молодую женщину, быстро вышел из фартины. Никому из своих приятелей не сказал он ни слова о своём посещении Троекурова. Точно сразу забыл об этом, но не забыл он в действительности ни красавицы Ольги, ни кратковременного разговора с ней. Напротив, всё чаще и чаще вспоминались ему и её статная фигура, и ласковая усмешка, дрожавшая на её полных губах; всё чаще и чаще слышался её мелодичный ласковый голос, и Александр Иванович чувствовал, что он не в силах более противиться влечению сердца, настойчиво желавшего, чтоб он снова побывал в Троекурове и снова заглянул в лучистые глаза красивой хозяйки невзрачного кабачка. Сначала он попробовал бороться с этим влечением, попробовал не послушаться настойчивого голоса сердца, стал доказывать себе, что не только глупо, но просто даже непростительно влюбиться в простую кабатчицу, будь она раскрасавицей даже.

«И чего это я только глуплю? – думал Сенявин. – Ишь, подумаешь, какую цацу нашёл. Коли кто узнает о такой срамоте, так прямо засмеют. Ишь, скажут, поручик гвардии Преображенского полка – и в деревенскую целовальницу влюбился! Тут за него первый вельможа дочку не постыдится отдать, а он на-ка какую штуку выкинул! Ну нет, дудки! До такой шалости себя не допущу! Хоть и хороша баба, а всё же чёрт с ней! И думать-то о ней больше не хочу!»

Но, однако, ему не удалось перестать о ней думать. С каждым днём он всё более убеждался, что его благое намерение «выкинуть из головы эту дурь» – неисполнимо, что назойливые грёзы об Ольге Тихоновне всё сильнее охватывают его порой, и чем меньше старается он о ней думать, тем с большею силой возвращаются к ней его неугомонные мысли,