убедившись, что дворец полностью блокирован верными ей солдатами, цесаревна послала отряд гренадер арестовывать правительницу. При виде солдат Анна вскричала: «Ах, мы пропали!»

По всем источникам видно, что никакого сопротивления насилию она не оказала, безропотно оделась, села в подготовленные для нее сани и позволила увести себя из Зимнего дворца.

Накануне переворота с правительницей Анной произошла досадная оплошность: подходя к цесаревне Елизавете правительница споткнулась о ковер и внезапно, на глазах всего двора, упала в ноги стоявшей перед ней Елизавете. Современник воспринял это как дурное предзнаменование.

Принцу Антону Ульриху одеться не позволили и полуголого снесли в одеяле к саням. Сделано было это умышленно; так брали Бирона, его брата-генерала, многих высокопоставленных жертв других переворотов. Расчет здесь прост – без мундира и штанов не очень-то покомандуешь, будь ты хоть генералиссимус! Не все прошло гладко при «аресте» годовалого императора. Солдатам был дан строгий приказ не поднимать шума и взять ребенка только тогда, когда он проснется. Так около часа они и простояли молча у колыбели, пока мальчик не открыл глаза и не закричал от страха при виде свирепых физиономий гренадер. Кроме того, в суматохе сборов в спальне уронили на пол четырехмесячную сестру императора, принцессу Екатерину. Она, как выяснилось потом, из-за этого потеряла слух. Но на это никто не обратил внимания – это была единственная жертва бескровной «революции» Елизаветы.

Императора Ивана принесли Елизавете, и она, взяв его на руки, якобы сказала: «Малютка, ты ни в чем не виноват!» Но что делать с младенцем и его семьей, никто толком не знал. Все понимали, что Елизавета была узурпатором, свергшим законного властелина Российской империи, и что он был родственником многих коронованных особ, в том числе – Фридриха II и датского короля Христиана VI. Раздумья новой императрицы были недолги – радость быстрой и легкой победы кружила голову, и она решила попросту выслать из страны брауншвейгскую семью. Двадцать восьмого ноября об этом был опубликован манифест, и в ту же ночь санный обоз из закрытых кибиток, в которых сидели император, его родственники и приближенные, а также многочисленный конвой под командованием обер-полицмейстера Василия Салтыкова, поспешно покинул Петербург по дороге на Ревель и Ригу, к западной границе России.

Перед отъездом Салтыков получил особую инструкцию, согласно которой экс- императора Ивана надлежало срочно доставить в Ригу, а затем в Митаву и далее отправить в Германию. Не успел конвой отъехать от Петербурга, как курьер от императрицы нагнал путников и передал Салтыкову новую инструкцию, которая требовала от него совершенно противоположного: «Ради некоторых обстоятельств то (быстрая езда до Митавы. – Е.А.) отменяется, а имеете вы ваш путь продолжать как возможно тише и держать роздыхи на одном месте дни по два». «Некоторые обстоятельства» заключались в том, что Елизавета пожалела о своем великодушном поступке, она подумала, что брауншвейгская фамилия, оказавшись за границей у своих могущественных родственников, будет представлять для нее серьезную опасность. Поезд с узниками ехал все медленнее, указы, доставляемые из Петербурга, становились все более грозными, ранее довольно свободный режим содержания узников становился более суровым. В конце концов через год такого странного путешествия несчастная семья оказалась в заточении в Динамюнде – крепости под Ригой. Стало ясно, что клетка за несчастными захлопнулась навсегда. В крепостных казематах Динамюнде узники провели более года, там в 1743 году Анна родила третьего ребенка – Елизавету, а в январе 1744 года Салтыков получил указ срочно отправить своих подопечных подальше от границы – в центр России, в город Раненбург Воронежской губернии. Императрица требовала, чтобы при этом Салтыков сообщил: отъезжая на новое место, Анна Леопольдовна и ее муж были «в сердитом или в довольном виде». Салтыков отвечал, что, когда члены семьи увидели, что их намереваются рассадить по разным кибиткам, они «с четверть часа поплакали» и, вероятно, думали, что их хотят разлучить. Жизнь их проходила в ожидании худших событий.

Новый начальник конвоя капитан Вындомский сначала по ошибке повез арестантов не в Раненбург Воронежской губернии, а в Оренбург – город, отстоящий на тысячи миль восточнее. В Раненбурге брауншвейгская семья прожила до конца августа 1744 года, когда туда внезапно прибыл личный посланник Елизаветы майор гвардии Николай Корф. Он привез с собой секретный указ императрицы – жестокий и бесчеловечный. Корф был обязан ночью отнять у родителей экс-императора Ивана и передать его капитану Миллеру, которому было приказано везти четырехлетнего малыша в закрытом возке на север, ни под каким видом никому не показывая мальчика и ни разу не выпуская его на улицу. Примечательно, что с этого момента Миллер был обязан называть Ивана новым именем – Григорий. Может быть, имя такое был выбрано случайно, а может быть, и нет – таким именем Елизавета как бы низводила бывшего императора до уровня самозванца Гришки Отрепьева.

Корф, судя по его письмам, не был тупым служакой-исполнителем. У него было мягкое сердце, он понимал, что его руками делается недоброе дело. Поэтому он запросил Петербург, как поступать с мальчиком, если тот будет «неспокоен разлучением с родителями» и начнет спрашивать у охраны о матери или отце. Из Петербурга прикрикнули: поступать надлежит по указу, называть мальчика Григорием и, не отвечая на его вопросы, везти к месту назначения. Место это было ужасное… Называлось оно Соловки.

Огромный монастырь, построенный в начале XV века монахами-отшельниками на каменистом острове в Белом море, значительную часть своей истории служил местом заточения. Узники, узнав, что их везут на Соловки, исповедовались и причащались, как перед смертью, – жизнь в подземной тюрьме, в холоде, темноте и безмолвии не была долгой.

Но вернемся в Раненбург. Корф думал не только о судьбе ребенка. Он спрашивал императрицу, что же делать с Юлией Менгден – ведь ее нет в списке будущих соловецких узников, и «если разлучить принцессу с ее фрейлиной, то она впадет в совершенное отчаяние». Петербург остался глух к сомнениям Корфа – Анну было приказано везти на Соловки, а Менгден оставить в Раненбурге. Что пережила Анна, прощаясь навсегда с подругой, которая составляла как бы часть ее души, представить трудно. Ведь уезжая из Петербурга, Анна просила императрицу об одном: «Не разлучайте с Юлией!» И тогда Елизавета скрепя сердце дала согласие. Теперь она свою волю переменила. Корф писал, что известие о разлучении подруг и предстоящем путешествии в неизвестном для них направлении как громом поразило всех узников: «Эта новость повергла их в чрезвычайную печаль, обнаружившуюся слезами и воплями. Несмотря на это и на болезненное состояние принцессы (она была беременна. – Е.А.), они отвечали, что готовы исполнить волю государыни».

В этой истории отчетливо видны пристрастия Елизаветы. В марте 1745 года, когда Юлию и Анну разделяли сотни миль, Елизавета написала Корфу: «Спроси Анну, кому розданы алмазные вещи ее, из которых многие не оказыватся [в наличии]. А ежели она, Анна, запираться станет, что не отдавала никому никаких алмазов, то скажи, что я принуждена буду Жульку розыскивать (пытать. – Е.А.), и ежели ей [ее] жаль, то она до того мучения не допустит».

Это было не первое письмо такого рода, полученное от Елизаветы. Уже в октябре 1742 года она писала Салтыкову в Динамюнде, чтобы тот сообщил, как и почему бранит его Анна – до Елизаветы дошел слух об этом. Салтыков отвечал, что это навет и «у принцессы я каждый день поутру бываю, токмо кроме ея учтивства никаких противностей, как персонально, так и чрез… офицеров, ничего не слыхал, а когда ей что потребно, о том [она] с почтением меня