угодил, то из глаз и встречи, ему оказанной монархиней, тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало спрашивать от герцога, и через него одного императрица на оные решалась».

В середине марта 1730 года, как только Бирон приехал в Москву, к Анне, они не расставались ни на один день до самой смерти императрицы в октябре 1740 года. Более того, их видели постоянно рука об руку, что служило предметом насмешки в обществе, и соответственно сама насмешка становилась предметом расследования Тайной канцелярии. Влияние Бирона на царицу было огромным, подавляющим. И истоки его крылись не столько в личности временщика – человека красивого, видного, безусловно волевого и умного, сколько в чувствах Анны Иоанновны, с радостью подчинившейся своему хозяину, господину. Отныне и навсегда она была с ним. Они даже болели одновременно, точнее, болезнь Бирона делала императрицу больной. К. Рондо, сообщая в Лондон о том, что Анна «не совсем здорова», добавлял: «Несколько дней тому назад ей, а также ее фавориту графу Бирону (он стал герцогом в 1737 году. – Е.А.) пускали кровь. Государыня во время болезни графа кушала в его комнате». Там же она принимала посетителей или же, в связи с недомоганием Бирона, вообще никого не принимала. Фельдмаршал Миних писал, что «государыня вовсе не имела стола, а обедала и ужинала только с семьей Бирона и даже в апартаментах своего фаворита».

Бирон был, как сказано выше, женат на фрейлине Анны. У них было трое детей: Петр, Гедвига Елизавета и Карл Эрнст. Дети совершенно свободно чувствовали себя при дворе, не в меру проказничая и издеваясь над придворными. Императрица очень тепло относилась к молодым Биронам. Награды и чины сыпались на них как из рога изобилия. Вот как Клавдий Рондо описывает аудиенцию у царицы польско-саксонского посланника 29 апреля 1738 года: «Он передал царице две ленты ордена Белого Орла (высший польский орден. – Е. А). Ее величество немедленно возложила их на принцев Петра и Карла, сыновей герцога Курляндского»… Карл Эрнст пользовался особой привязанностью Анны, но и других детей фаворита Анна также любила. Создается впечатление, что Анна и Бироны составляли единую семью. Они вместе присутствовали на праздниках, вместе посещали театр и концерты, катались на санях по Невскому проспекту, а по вечерам играли в карты. Этот треугольник мог удивить наблюдателей, но история знает немало подобных комбинаций, в которых все и всем давным-давно ясно и у каждого своя роль, свое место и общая судьба.

Близким приятелям Бирон жаловался на то, что вынужден целыми днями быть с императрицей, тогда как его ждут государственные дела. Но это – или минутная слабость, или лукавство. Помня печальную судьбу своего предшественника Бестужева, Бирон ни на один день не оставлял Анну без присмотра. Если он уходил, то возле царицы оставалась его супруга или кто-нибудь из соглядатаев. Русскому послу в Варшаве графу Г. Кейзерлингу, своему приятелю, он писал: «Крайне необходимо осторожно обращаться с великими милостями великих особ, чтоб не последовало злополучной перемены». И этому правилу Бирон следовал всю свою жизнь с Анной.

Воцарение Анны открыло для Бирона головокружительные горизонты. Уже в июне 1730 года Анна выхлопотала у австрийского императора для своего любимца титул графа, а осенью он стал кавалером ордена Андрея Первозванного и обер-камергером. Для того чтобы должность эта выглядела солиднее, в табель о рангах – документ, регулировавший служебное продвижение военных, чиновников и придворных, были внесены изменения, и новоиспеченный обер-камергер вместе с чином «переехал» из четвертого сразу во второй класс. Но самой заветной мечтой Бирона было стать герцогом Курляндским, занять по- прежнему пустующий трон в Митаве.

Дело это было многотрудное: пруссаки и поляки внимательно присматривались к Курляндии. Кроме того, курляндское дворянство слышать не хотело о передаче трона незнатному Бирону. Сохранилась подробная переписка фаворита с упомянутым выше посланником России в Польше Г. Кейзерлингом. Бирон изо всех сил стремился усыпить бдительность возможных конкурентов – ставленников прусского и польского королей. Он писал Кейзерлингу: «От меня выведывают, не имею ли я особой какой-либо цели в курляндском деле… Мое постоянное желание – отказаться от всего света и оставшееся короткое время моей жизни провести в спокойствии… теперь я не тот, кто ищет славы от своих трудов». Но мы-то знаем, что он именно искал славы и власти! Когда весной 1737 года наступил решительный момент, Бирон был к нему готов. Неожиданно для политических интриганов он, раньше притворявшийся равнодушным и расслабленным, вдруг начал действовать решительно и смело. Он привел в действие всю мощную машину Российской империи: началось активное дипломатическое давление, в Курляндию вступили русские войска. Поспешно собранный сейм курляндского дворянства надежно «охраняли» русские драгуны, а делегатов сейма предупредили о том, что, конечно, каждый волен голосовать за или против Бирона, но те, кто с его кандидатурой будут не согласны, могут собираться в Сибирь. Стоит ли говорить, что выборы были на редкость единодушны. Голубая мечта Бирона исполнилась. С чувством игрока, выигравшего последнюю, решающую партию, он писал Кейзерлингу о проигравшем ему прусском короле: «Но только его лиса [уже] не схватит моего гуся».

Бирон не собирался переселяться в Курляндию. Его место было возле Анны. В Митаве же была подготовлена база для возможного отступления. Чтобы сделать ее удобнее, Бирон послал в Курляндию работавшего в Петербурге блестящего архитектора Ф.Б. Растрелли. Его не ограничивали ни в чем, и русский государственный карман был широко раскрыт для расходов на возведение дворцов в Митаве и Руентале. Не прошло и нескольких лет, как в довольно бедной Курляндии возникли сказочные чертоги. Правда, им пришлось долго ждать своего господина – Бирон не отходил ни на шаг от императрицы, а потом, после ее смерти, его, как государственного злодея, послали совсем в другом направлении… И только в 1763 году, когда ему, выпущенному из ссылки в Ярославле, было за семьдесят, он смог справить новоселье в Митаве.

Читатель вправе спросить: каким все же государственным деятелем была императрица Анна Иоанновна? Ответ прост: да никаким! Совершенный нуль! Для того чтобы на пространном докладе или челобитной нацарапать: «Быть по сему». «Отдать ему» или «Опробуеэтца» (вариант: «Апроуэтца»), много ума не требовалось. Анна постоянно демонстрировала откровенное нежелание заниматься государственными делами, особенно в дни, когда она отдыхала. А отдыхала она почти непрерывно. Императрица часто делала выговор своим министрам за то, что они вынуждали ее что-то решать, особенно по делам, которые назывались мелкими или малыми. Так, в 1735 году Анна предупреждала членов Кабинета министров, что «о малых делах Нас трудить не надлежало».

Нельзя сказать, что императрица полностью устранилась от государственных дел. Но она предпочитала скорее слушать доклады, чем самой сидеть над бумагами. Особенно часто ей докладывали два министра – А.И. Остерман и А.П. Волынский. И уже по совету и рассуждению с Бироном Анна выносила решение. Для приведения в действие всей огромной государственной машины нужна была краткая резолюция или одобрительный кивок. Да и это порой для Анны бывало трудно. Артемий Волынский, вернувшись из дворца, с раздражением говорил приятелям: «Государыня у нас дура, резолюции [от нее] не добьешься!»

Особую проблему для государыни представляли надоедливые просители-жалобщики. Годами гонимые и томимые канцеляриями и конторами, они ехали в Петербург с последней надеждой и терпеливо поджидали царицу у дворца, чтобы с воплем отчаяния упасть ей в ноги и протянуть слезами написанную жалобу на какую-нибудь несправедливость. Некоторые смельчаки ухитрялись прорваться под пули царицы в Петергоф или настигнуть Ее величество