возвращения на берега Невы. Анна вняла этим советам. Возвращение в Петербург демонстрировало преемственность политических идеалов Петра Великого и означало усиление империи и ее новой повелительницы.

И стала Анна Иоанновна жить в Петербурге. В 1732 году Тайной канцелярии рассматривалось дело солдата Ивана Седова. Он позволил себе оскорбительно прокомментировать рассказ товарища, наблюдавшего возле дворца замечательную сцену. Ее величество Анна сидела у открытого окна. Мимо брел некий посадский человек в рваной шляпе. Анна его остановила, отчитала за непрезентабельный вид и выдала два рубля на новую шляпу. Поступок, достойный одобрения. Но не своим гуманизмом он интересен. Просто в этой сцене – вся императрица. Образ скучающей помещицы, глазеющей из окна на прохожих или на драку козла с дворового собакой, вряд ли приложим, например, к Екатерине II, а вот к Анне – вполне. Она, в сущности, и была помещицей, правда, не какой-нибудь Богом забытой деревни, а громадной России. Мелочная, суеверная, капризная госпожа, она пристрастно и ревниво оглядывала из своего петербургского «окна» весь свой обширный двор и, замечая непорядок, примерно наказывала виновных слуг и рабов. Был у нее и свой управляющий. Он ведал самой большой «деревней» – Москвой. Звали его графом Семеном Андреевичем Салтыковым. Читатель помнит, что именно ему Анна поручила в памятный день 25 февраля 1730 года командовать гвардией. Теперь он командовал Москвой. «Семен Андреевич! Изволь съездить на двор к Апраксину и сам сходи в его казенную палату, изволь сыскать патрет отца его, что на лошади написан, и к нам прислать, а он, конечно, в Москве и если его спрячет, то плохо им, Апраксиным, будет. Анна». И такие письма Салтыков получал десять лет подряд.

Не раз и не два главнокомандующий Москвы и генерал-аншеф, граф и сенатор, стукаясь головой о низкие притолоки, лез в темные кладовые и чуланы подданных императрицы, чтобы среди паутины и хлама добыть какой-нибудь «патрет» или чьи-то «письма амурные». «Також осведомися, – пишет Анна Салтыкову, – отец Голицына (одного из придворных. – Е.А.) был ли болен, как сын его нам здесь объявлял, или в совершенном здравии, а ежели болен, то отпиши, какою болезнию и сколь долго болен был». Это уже нашей помещице кто-то донес на притвору князя, и она приказывает проверить, иначе – гнев за обман. Письма к московскому управляющему пестрят оборотами; «слышала я», «слышно нам здесь», «пронеслось, что…», «чрез людей уведомилась». Именно сплетни – незаменимый и универсальный источник информации – Анна ценила превыше всего. Когда читаешь ее письма, складывается забавное впечатление, что ей известно все, что она пронзает пространство своим острым глазом и слухом и ведает, что, например, «в деревне у Василия Федоровича Салтыкова крестьяне поют песню, которой начало: «Как у нас, в селе Поливанове есть боярин от-дурак: решетом пиво цедит», что в Москве, в одном из кабаков «на окне стоит клетка с говорящим скворцом», что некто господин Кондратович, вместо того чтобы ехать на службу, шатается по Москве, что, наконец, в деревне Салтовке «имеется мужик, который унимает пожары». И помещица Ивановна тут же строго распоряжалась: мужика слова песни и скворца срочно доставить в Петербург, а Кондратовича выслать по месту службы.

Салтыкову, исполняя волю барыни, приходилось часто действовать, как тогда говорили, «под рукою», то есть тайно. Это тоже была излюбленная манера поведения Анны – полновластной повелительницы жизни и имущества своих подданных. Впрочем, Анна совала свой «немного продолговатый» нос в чужие дела прежде всего потому, что чувствовала себя хозяйкой имения, наполненного ленивой и жуликоватой дворней, и исповедовала принцип самодержавия: «А кого хочу пожаловать – в том я вольна». И Анна была абсолютно права – именно неограниченной власти царицы жаждали дворяне на памятной встрече в Кремле в феврале 1730 года.

Часть переписки Анны с Салтыковым можно смело назвать архивом коронованной свахи. «Сыскать воеводскую жену Кологривую и, призвав ее к себе, объявить, чтоб она отдала дочь свою за Дмитрия Симонова, понеже он человек добрый и Мы его Нашею милости не оставим». Обрадованная такими обещаниями, жена воеводы была «без всякого отрицания отдать готова» дочь свою, но – вот неудача – девице-невесте не исполнилось еще и двенадцати лет. Значит, сообщили императрице неточно. Неудача постигла коронованную сваху и в деле с дочерью князя Василия Гагарина. Анна ходатайствовала за своего камер- юнкера Татищева и просила Салтыкова обсудить с самим князем все детали заключения брака. Салтыков отвечал, что Гагарин и рад бы угодить императрице, да уже три года лежит немой и неподвижный. Во всех других случаях Анне сопутствовал успех.

В стремлении Анны устроить личное счастье подданных можно увидеть суетное тщеславие свахи, горделивое чувство «Матери Отечества», хозяйки большого имения, которая изливает свои благодеяния на головы подданных, уверенная, что лучше их знает, что им нужно. Но это не все. В 1733 году Анна хлопотала за двух дворянских девушек-сирот, «из которых, – пишет она Салтыкову, – одну полюбил Матюшкин и просит меня, чтобы ему на ней жениться, но оне очень бедны, только собою обе недурны и неглупы, и я их сама видела. Того ради, – приказывает императрица Салтыкову, – призови его отца и мать, спроси, хотят ли они его женить и дадут ли ему позволение, чтоб из упомянутых одну, которая ему люба взять. Буде же заупрямятся для того, что оне бедны и приданаго ничего нет, то ты им при том рассуди: и кто за него богатую выдаст?» Спустя три месяца Анна с удовлетворением писала Салтыкову, что свадьба Матюшкина с его избранницей была веселой и проходила «в моем доме», то есть в императорском дворце. Ничего, кроме добрых чувств, в этой истории усмотреть невозможно. Здесь звучит отзвук личной драмы этой женщины, чья жизнь была исковеркана: вдова с семнадцати лет, она стремилась к семейному счастью и покою, но так и не дождалась нового свадебного платья и венца. Зато как безмерно строга была «помещица Ивановна» ко всяким вольностям и несанкционированным амурам своих подданных! Семнадцатого мая 1731 года в «Санкт-Петербургских ведомостях» – единственной газете того времени – был опубликован такой «репортаж»: «На сих днях некоторой кавалергард полюбил недавно некоторую российской породы девицу и увести [ее] вознамерился». Далее описывалась история похищения девицы прямо из-под носа у ее заботливой бабушки, а также тайное венчание в церкви. «Между тем учинилось сие при дворе известно, и тогда в дом новобрачных того ж часа некоторая особа отправлена, дабы оных застать. Сия особа (думаю, что это был начальник Тайной канцелярии А.И. Ушаков. – Е.А.) прибыла туда еще в самую хорошую пору, когда жених раздевался, а невеста на постели лежала». Все участники приключения были немедленно арестованы, и «ныне, – заканчивает репортер, – всяк желает ведать, коим образом сие куриозное и любительное приключение окончится». Нет сомнений, что блестящей операцией по изъятию новобрачных из постели руководила сама императрица – незыблемый оплот отечественной нравственности. В ее силах было и признать недействительным церковный брак – ведь со времен Петра Великого император или императрица были главой русской Церкви.

Не прав будет тот, кто подумает, что, кроме матримониальных дел своих подданных, Анне нечем было заниматься. У нее были и другие весьма многотрудные заботы. Например, она постоянно занималась шутами. Тут императрица была особенно строга и придирчива – ведь шута принимали как бы в большую придворную семью. Принимая в шуты князя Никиту Волконского, императрица потребовала, чтобы Салтыков досконально сообщил ей все о его привычках и повадках: как он жил и чисто ли у него было в комнатах, не ел ли капустных кочерыжек, не много ли лежал на печи, сколько у него рубах было и по скольку дней он носил одну рубаху. Интерес Анны – женщины мнительной и брезгливой вполне понятен: она брала человека к себе в дом и не хотела, чтобы он был неаккуратен, грязен, портил воздух в дворцовых апартаментах, сопел, храпел или чавкал. После строгого отбора у императрицы