Все вытерли ложки. Богдан, приподняв черный рубец, рассекавший его бровь, стал перечислять погибших атаманов, – каждое имя он выкрикивал будто для того, чтобы слышала степь.

– Галаган… Матвейка Рущов… Денисий Хвощ… Третьяк Среброконный… Степан Рука…

Сдернул шапку с головы невысокий казак и молча посидел; потухающий костер бросал слабый медный блеск на скулы его и на ровным кружком остриженные волосы. И никто не выговорил ни слова, пока он не спросил:

– К Астрахани идет Кассим? Верно знаешь?

Тогда несколько голосов ответили:

– К Астрахани, батька. Девлета на Дон отрядил, Ермак!

Так звали его здесь: батька да Ермак, артельный котел – не Бобыль и не Вековуш.

– Что думают казаки в станице? – спросил Богдан.

– Казаки думают по-разному. – Ермак усмехнулся. – Савра-Оспу пытали: от кого вез ту турецкую грамоту. И не допытались. Иного забыли попытать: Козу.

Замолчал, ногой пошевелил подернутый пеплом уголек, закончил медленно, сурово:

– Двум ветрам кланяется атаман Коза. Два молебна поет: Ивану-царю и Кассиму- паше.

Бородач сказал:

– Нюхала вот только что к нам засылал. Мы песочку ему в ноздри понасыпали…

Так же сурово, медленно опять заговорил Ермак:

– Вот оно, значит. В Астрахани Волгу запереть хочет. Наша Волга! Так не дадим же паше обротать Волгу! Подымемся все казаки, вся река!

Теперь он надел шапку.

– Сколько юшланов сочли?

Красноглазый парень сказал, что тридцать два.

– Мало.

– Где больше взять, батька? – И, шутя, он помянул то, что говорили цыганобородый да подпоясанный пеньковой веревкой: не на речном ли еще дне и не в гробах ли – сундуках искать?

Но с той же строгостью ответил Ермак:

– Казачьи укладки по куреням отворяем ради земли нашей. И гроба отворим. Воины там. Не взыщут, что призвали их пособлять казацкой беде. Тихо, серьезно он вымолвил:

– Будет земля казацкая воевать вместе с нами!

Угас, в пепле, костер. Туман закурился над обрывом. Замолкла птица и седая холодная земля отделилась от мутного неба на востоке.

Ермак поименно называл казаков – кому нынешним же рассветом куда скакать подымать голытьбу, подымать казачество, подымать реку.

– Ты, Богдан, – тебе на низ… Ты, Мелентий Нырков, смердову соху помнят твои руки, постранствуй еще – к верховым тебе… А тебе, Иван Гроза, – в Раздоры, в сердце донское!

И костлявый, большелицый Гроза застегнул ворот холстинной рубахи и подтянул очкур шаровар, сбираясь в дорогу.

– Ножки-то любят дорожку, – сказал Нырков. – Спокой – он в домовине спокой. Парнишку со мной отпусти, Гаврилу. Красен мир, владычица… пусть подивуется!

Указан был путь и Цыгану, и красноглазому Алешке Ложкарю, и угрюмому казаку Родиону Смыре. Ермак встал.

– Не бывать же так, как хочет Коза! Время соколам с гнезда вылетать! Казаки, кто сидел, тоже повскакали. Назначенные в путь первыми тронулись от пепелища костра.

– Постой, – остановил их Ермак. – Да объявите: волю отобьем, – пусть готовится на Волгу голытьба. Погулять душе. Скажи: не Козе, не царю – себе волю отбиваем!

Поднялась река.

По росам одного и того же утра из станиц, городков и выселков на приземистых коньках, с гиканьем, свистом и песнями вылетели казачьи ватажки. В степях, где-нибудь у кургана, у древнего камня на перепутьи неприметных степных сакм – собирались они в полки.

Только что вывел Бурнашка Баглай на середину круга черную, плечистую, большерукую женщину, прикрыл ее полой, снимая бесчестье с немужней жены, печаль с горькой вдовицы, только что 'любо, любо' прокричали в кругу, а уж сидел беспечальный исполин в седле, кинув жену свою, Махотку, в станице, – и чуть не до земли пришлось опустить ему стремена: казалось – задумайся он, и конь проскочет между его ног, оставив его стоять.

Сладко сжималось сердце Гаврюхи, когда в первый раз поскакал он с казаками в широкую степь.

Для грозного удара размахнулся султан – 'царь над царями, князь над князьями'. И,