есть понемногу, так как у них от долгого голода желудки, верно, съежились.

Скоро мы уехали домой — господин Вуд, Лора и я, — а Гарри остался ночевать, чтобы ухаживать за больными животными. Мы застали госпожу Вуд на ногах, ей было гораздо лучше. Она с ужасом выслушала рассказ об исчезновении англичанина и о бедственном состоянии его скотины.

Собрав постельные вещи, ужин, чай, хлеб, она послала целый ящик вещей своему сыну. Чай она даже ему заварила и отослала в плотно закупоренной жестяной посуде.

Когда посланный вернулся, он сказал, что Гарри не захотел ночевать в грязном доме англичанина, а повесил гамак на деревья и устроил себе ночлег на вольном воздухе. Вряд ли, впрочем, ему удастся много спать эту ночь, так как придется то и дело вставать и смотреть за больными животными. Он и фонарь, говорят, приготовил подле своего гамака.

Госпожа Вуд беспокоилась за Гарри, оставшемся в полном одиночестве в таком глухом, неприглядном месте; она надеялась, что бедных зверей скоро можно будет перевести в Лощинную ферму.

Через несколько дней, благодаря заботливому уходу Гарри, лошадь и корова настолько поправились, что могли идти. Печальное шествие скоро появилось на нашей аллее: худая, с ввалившимися глазами лошадь, тощая корова и маленький, жиденький поросенок шли нетвердой поступью, так как копыта у них совершенно сгнили.

Они повалились на приготовленную для них свежую, мягкую подстилку; короткий переход от бывшей усадьбы к нашей ферме истощил слабый запас их сил.

Лора не помнила себя от радости, что они все остались живы; она переходила от одного к другому с сияющим, счастливым лицом.

Поросеночек, довольный непривычным чистым помещением, благодарно смотрел своими смешными глазками на Лору и Гарри. Хвост его свернулся совсем крючком, что, по словам нашего хозяина, означало здоровье.

Господин Вуд пришел в конюшню поглядеть на новых жильцов. Он рассказывал о смышленности поросят, особенно канадских. Раз, во время одной его стоянки в канадской бухте, он заметил, что во время отлива приходило множество поросят из деревни; они подбирали выброшенных на песок рыбок и раковины, но за несколько минут до прилива они всегда уходили с берега.

Через несколько дней после водворения у нас покинутых зверей поросенка перевели в поросячье стадо фермы, и надо было видеть, какие прыжки он выделывал среди новых знакомых!

Бедная корова тоже поправилась и скоро стала ходить в поле с другими коровами, но она сохранила навсегда грустный, растерянный взгляд. При виде ее мне казалось, что она не может забыть своего прежнего плохого житья, так же, как и я не забыл того времени, когда жил у Джекинса, и на всю жизнь сделался серьезной, солидной собакой.

Бывало, стоит эта корова, жует траву и глядит в даль грустными глазами. Глядя на нее в такую минуту, я воображал, что она все горюет о своем павшем теленке. Работники прозвали ее «Старая тоска».

Лошадь тоже получила прозвище. Ее назвали «Лохматкой», потому что, как ее ни скребли скребницей, как ни чистили и ни кормили, но она так и осталась взъерошенной, неказистой лошадью. Со временем ее можно было запрягать для легкой работы. Лора особенно баловала ее, носила ей яблоки и сахар, так что Флитфут укоризненно смотрела на нее через перегородку стойла. Лошадь полюбила Лору, но она была какая-то дурашливая, например, прикидывалась слепой: бывало, Лора подойдет к ней и протянет ей какого-нибудь лакомства, а она водит носом, кусает Лору за пуговицы или возьмет ее цепочку в зубы, а лакомство будто и не видит. Между тем, господин Вуд говорил, что она отлично видит. Верно, она и до болезни была странная.

С наступлением поздней осени Лора очень поправилась, и ей надо было вернуться домой приниматься за учение.

Погода стояла чудная, когда мы собрались в путь. Леса оделись в разноцветную листву, воздух был прозрачный, небо ярко-голубое. Лоре было жаль уезжать из деревни, она целое утро собирала оставшиеся пестрые цветы и листья и прощалась со зверями фермы. Господин Вуд в это утро работал в плодовом саду. У него было много сортов яблок: красные, желтые, большие, круглые, продолговатые. Я их всех отведал из рук Лоры, угощавшей меня, когда она сама ела. Изрядная кладь яблок поехала с нами до Бостона, куда Вуды посылали продавать плоды из своего сада. Нас проводили на железную дорогу. Гарри уехал накануне. Госпожа Вуд говорила, прощаясь с Лорой, что ей будет очень пусто без ее милой молодежи. Она долго целовала Лору и взяла с нее обещание приехать опять на будущее лето.

Меня посадили в собачий вагон, но на этот раз я не страдал так, как тогда, когда ехал в деревню, потому что кондуктор, которого господин Вуд знал, то и дело ходил меня проведать.

Дома нас встретили с криками радости: мальчики все уже вернулись, и они не могли наглядеться на сестру. Меня тоже ласкали, и я должен был всем подать лапу. Джим и Билли лизнули меня в морду, и даже Белла узнала меня.

— Здравствуй, Джой! — крикнула она. — Как поживаешь?

Скоро наступила зима с учением для всех. Бледная, худенькая Лора превратилась в здоровую, загорелую девушку, и госпожа Морис не могла нарадоваться, глядя на нее.

Две недели после нашего возвращения домой в Ферпорт приехал итальянец, содержатель цирка, с учеными зверями. Мальчики Морисы много говорили о необыкновенных проделках ученых зверей. Фамилия итальянца была Беллини.

Однажды вся семья ходила смотреть представление в цирке Беллини и, вернувшись оттуда, много говорила обо всем виденном.

«Слушай, Джой, — сказал Джек, положив мои передние лапы к себе на колени, — ты, верно, с удовольствием посмотрел бы на своих ученых товарищей. Я тебе расскажу, что они нам представляли. Народу было очень много; я сидел близко от сцены и хорошо все видел. Старый итальянец вышел в праздничном платье, с цветком в петличке. Он поклонился публике и выразил свое удовольствие по поводу того, что он может познакомить ее с прекраснейшими зверями в мире. В руке у него был бич.

«Не думайте, — сказал он, — что я бью моих животных. Нет, бич служит мне только для того, чтобы щелканьем его указывать действующим зверям, когда начинать и когда кончать представление».

— «Сказки! — воскликнул голос какого-то мальчика в зале. — Вы, верно, наказываете их иногда».

Итальянец с усмешкой поклонился в сторону голоса.

— «Конечно! — весело отвечал он. — Но не больше, однако, чем иная мать наказывает не в меру разболтавшегося сынка».

Всеобщий смех встретил слова итальянца.

После этого он пригласил кого-нибудь из публики сыграть марш на фортепиано, так как представление начиналось с торжественного шествия всех зверей по сцене. Нина Смит — знаешь, Джой? Девушка с большими черными глазами, наша соседка за углом улицы — вышла и села за фортепиано. Раздались звуки марша, большая дверь в глубине сцены отворилась, и