душа, но я-то ладно, не представлял, с кем придется иметь дело, а вот Чиффа хорош, конечно…
Я не умер от прикосновения Лойсо, поэтому все-таки обернулся и поразился нашему внешнему сходству. Помню, даже сперва подумал, сейчас выяснится, что на самом деле он мой настоящий отец, и тогда, конечно, понятно, почему я до сих пор жив. Впрочем, я тут же с негодованием отбросил эту идею. Ясно, что у такого существа не может быть обычных человеческих детей. Куда уж мне. Мало ли кто на кого похож. Еще и не такие бывают совпадения.
— Я же говорил, что у тебя нет даже намека на шанс, — почти ласково сказал мой ослепительный двойник. — А ты не верил. Надежда на так называемое лучшее испепеляет разум и не дает смотреть на вещи объективно. Впрочем, ты не зря старался. Эта твоя затея с охотой на меня настолько нелепа, что я решил принять вызов и ответить на нее еще более нелепым поступком. Знаешь, что я сейчас сделаю? Напою тебя своей кровью и погляжу, что из этого выйдет. Если результат мне понравится, отпущу тебя на все четыре стороны. Пусть этот Мир хотя бы в финале развлечется как следует.
В глазах его плясало веселое пламя, было ясно, что Лойсо от души хохочет — не утруждая работой ни лицевые мускулы, ни гортань, совершенно беззвучно и при этом столь заразительно, что я не мог не улыбнуться в ответ. А улыбнувшись, я наконец-то понял, что наша встреча — не драматическое, а бесконечно радостное событие, потому что…
В этот миг Мир рухнул — для меня. Будь я поэтом, я бы, вероятно, всю оставшуюся жизнь подбирал слова, пригодные для того, чтобы рассказать, как ослепительная волна накрыла нас с Лойсо, мой дом, землю, небо и, наверное, вообще все, не уничтожив, а попросту отменив для нас саму возможность существовать. Но я не поэт, поэтому вряд ли у меня есть хоть малейший шанс достоверно описать, каково это, когда Хумгат врывается в Мир через разбитое окно, которым оказываешься ты сам. Больше всего это похоже на небытие, но небытие очень деятельное, подвижное, до отказа переполненное событиями и ощущениями, причастность к которым не оставляет ни малейшего шанса выжить, но и мертвым при этом быть невозможно, зато все остальное возможно, я имею в виду — абсолютно все, кроме жизни и смерти. Я ничего не понимал, но безошибочно чувствовал, что источником бури, которая смела нас с Лойсо с лица земли, вышвырнула за пределы реальности, был я сам, хоть и не знал, конечно, как мне это удалось.
Когда способность упорядочивать хаос, вернее, создавать для себя более-менее убедительную иллюзию порядка отчасти вернулась ко мне, я обнаружил, что стою посреди каменистой, бесплодной долины, со всех сторон окруженной унылыми холмами. Здесь было невыносимо жарко, а небо имело цвет бледного пепла, словно беспощадное солнце давным-давно выжгло его дотла. Прямо передо мной плясали два высоких столба пламени, ослепительно белый и изумрудно-зеленый. Это было фантастически красивое зрелище; по правде говоря, я бы дорого дал, чтобы увидеть его еще раз, хотя бы когда-нибудь.
Но платить за такое и вообще за любое прекрасное зрелище жизнью, на мой взгляд, все-таки не стоит. А вдохнув полной грудью, я понял, что цена именно такова: здешний воздух совершенно не подходит для дыхания. Я могу прожить без воздуха чуть больше, чем нетренированный человек, но разница, по правде сказать, не столь существенна, как хотелось бы, к тому же я набрал полные легкие этой отравы, а значит, даже нескольких минут у меня, скорее всего, нет, и вот это обидно, действительно очень обидно — до слез.
Глаза мои уже застилал густой, алый туман, а я все смотрел на пляску разноцветных огней, смутно надеясь, что это зрелище отпечатается не только на дне зрачков, но и в самой глубине моего существа и останется со мной даже после того, как я утрачу себя. И вдруг в самом центре белого огненного столба я увидел лицо Чиффы, даже не лицо, только ухмылку, но такое ни с чем не перепутаешь. Мой приятель наконец перестал притворяться человеком, он пылал, он был счастлив и весел, как никогда, он, судя по всему, побеждал, потому что безграничная радость не может быть спутником поражения. Но если так, выходит…
О да. Еще как выходит.
Сознание угасало, и все же я успел сообразить, что все это время был не игроком, а козырной картой в чужой колоде, не рыбаком, а наживкой — оскорбительная роль. Но я ощутил не гнев, а искреннее сожаление, что уже никогда не узнаю подробностей этого, вне всякого сомнения великолепного плана, и чем закончится драка двух огней, тоже не узнаю, конечно, и как теперь все будет — я имею в виду, вообще все, потом, после, без меня. Почти забыв об отсутствии воздуха, почти не мучаясь от удушья, я умер, терзаемый любопытством, можно сказать, умер от любопытства, и, на мой взгляд, это не худший финал.
Зато воскрес я, содрогаясь от ярости, и это, в свою очередь, не худшее начало новой жизни. Впрочем, я отдаю себе отчет, что в этом вопросе мало кто со мной согласится.
Я почти ничего не видел, пальцем пошевелить не мог, каждый вдох давался с таким трудом, словно мои легкие заполнялись не воздухом, а каменной крошкой, но я прекрасно помнил, что произошло, очень ясно понимал свое положение, и этого было достаточно, чтобы гнев переполнил меня до краев и изготовился выплеснуться наружу.
— Имей в виду, все вовсе не так страшно, как тебе кажется, — сказал Чиффа.
Судя по голосу, он был где-то рядом, видеть его я пока не мог, и вообще ничего, только какие-то мутные цветные пятна, тусклые и сияющие, вперемешку. Присутствие Кеттарийца, как всегда, действовало на меня целительно, даже умиротворяюще, но все же не настолько, чтобы гнев мой взял и вот так сразу утих. Другое дело, что дать ему выход я пока не имел ни единого шанса, тут уж ничего не попишешь.
— У меня обычно тоже хватает дури мнить себя великим игроком, — вздохнул Чиффа. — Тогда как ясно, что и я — только карта в чужих руках. И кстати, не факт, что непременно козырная. Иногда, вот сейчас например, это меня совершенно не печалит, потому что я в состоянии оценить подлинные масштабы этого непостижимого игрока. Но понять тебя я могу, как никто другой. Дыши, сэр Шурф, дыши, поначалу это будет больно и трудно, но потом пойдет гораздо легче. Правильное дыхание, конечно, никогда не изменит истинного положения наших с тобой дел, зато сделает твою жизнь проще и приятнее. Настолько, что ты наконец-то обрадуешься, что остался в живых. Как я понимаю, это должно было стать для тебя полной неожиданностью. Умирал ты, во всяком случае, очень добросовестно, с полной самоотдачей, как и все, что делаешь.
Говорить я не мог, какие уж тут разговоры, когда даже разумный совет насчет дыхательных упражнений был пока совершенно невыполним. Я хотел воспользоваться Безмолвной Речью и сказать Чиффе, что он втянул меня в отвратительную игру, потому что одно дело — охотиться на Лойсо Пондохву и совсем другое — оказаться капканом для человека, который искренне предложил тебе свою кровь. Есть граница между хитроумной стратегией и обычной подлостью; переступать ее, наверное, можно, почему нет, но делать это следует осознанно и добровольно, а не сдуру, игрушкой в чужих руках. Но и Безмолвная Речь мне пока не давалась. Оставалось надеяться, что Чиффа самостоятельно прочитает мои мысли, как не раз делал прежде, и заткнется хотя бы на полчаса, а еще лучше — вовсе исчезнет, потому что невыносимо.
Уж не знаю, читал он мои мысли или нет, но действительно заткнулся, вздохнул и небрежно коснулся моей макушки — усыпил. И правильно сделал. Потому что проснулся я почти зрячим. И почти вменяемым — насколько это вообще возможно.
— Кроме всего, я тебя еще и крыши над головой лишил, — весело сказал Чиффа. — Вашего фамильного замка больше нет. Мне очень жаль.
Не думаю, что он действительно испытывал сожаление. Столь жизнерадостным тоном обычно сообщают только очень хорошие новости. Впрочем, по большому счету ситуация была именно такова. Узнать, что остался без дома, можно только будучи живым. Выходит, я действительно жив. Интересные дела.
Обдумав все это, я понял, что не только жив, но к тому же еще и проснулся. Открыл глаза и обнаружил, что вижу почти так же хорошо, как прежде. Перед моим носом стоял большой кувшин с камрой и еще один, маленький, с каким-то незнакомым зельем. Пахло оно, впрочем, довольно приятно.
Чиффа сидел на подоконнике. Вид он при этом имел настолько лучезарный и самодовольный, что я предусмотрительно отвернулся, опасаясь нового приступа ярости. На это у меня пока не было сил. На
