– Благодарю, Ксавье, – тепло произнес виконт, – я очень это ценю.
– Всегда рад помочь, ваша светлость.
– Слушайте-ка, хватит уже; зовите меня Сезаром.
Трюшон кивнул без обычной его насмешки.
– Это большая честь для меня.
Когда журналист ушел, виконт еще некоторое время сидел за столом, уставившись на дно пустого стакана, затем тяжело поднялся, заглянул во флигель и убедился, что Мари там и спит. За дверью на улицу стоял на страже солдат, выделенный полковником, и можно было не беспокоиться, что кто-то подойдет незаметно. Впрочем, Сезар не сомневался, что убийца не вернется. Не дурак же он.
Ох, не дурак…
Виконт разделся и лег, но заснуть не мог долго. Он, наконец, позволил себе подумать о Флоране и о том, как тому не повезло. Камердинер участвовал во многих делах Сезара, бывало, что с хозяином разгуливал по Парижу во тьме-тьмущей и ни разу даже царапины не заполучил, а тут на тебе! Приехал в полк и через два дня погиб. Хорошо, что он не женат, а вот его сестра горевать будет…
И еще сильнее захотелось призвать к ответу человека, который, по всей видимости, считает себя безнаказанным. Правда, сегодня он немного запаниковал. Что его встревожило? Почему сейчас?
Сезар уснул, но спал вначале плохо – ему было очень холодно, стучали зубы. Затем сделалось теплее и как-то легче, и благословенный сон окутал мягким покрывалом.
Глава 16
Разбитая бутылка
Виконт проснулся и понял, что лежит, зарывшись лицом в мягкие волосы, пахнущие дешевым мылом.
Более того, волосы эти принадлежат женщине, которую он держит в объятиях.
Было еще очень рано, однако, судя по светлевшему окошку, рассвет уже приближался. В комнате висела сумрачная полумгла, и в ней предметы казались немножко незнакомыми. Сезар пошевелился и осторожно подвинулся, чтобы понять, кто лежит рядом, обнимая его.
Конечно, это оказалась Мари. И она не спала.
Около минуты женщина и виконт молча смотрели друг на друга. Зеленые глаза Мари казались очень темными в неверных рассветных сумерках; губы крепко сжаты, выражение лица решительное. Так вот почему Сезар согрелся: Мари пришла ночью, легла рядом и обняла его, только тогда он заснул.
Они молчали, молчали, а потом Мари сказала:
– Вы стонали во сне.
Голос у нее был негромкий, мягкий и летучий, как пух, очень красивый голос. Сезар даже пожалел, что Мари не заговорила раньше и он не мог наслаждаться этим голосом, слушать его, как музыку.
– И ты решила меня согреть?
Она кивнула и зашептала:
– Я пришла, потрогала ваш лоб. У вас была лихорадка. Я знаю, что нужно тепло.
– Хорошо, девочка, – сказал он, – а теперь пора вставать.
Но Мари удержала его, когда Сезар попытался подняться.
– Нет. Пожалуйста. Я должна рассказать вам.
Виконт замер. Вчерашний день вспомнился во всех подробностях, особенно возвращение домой. Она что-то видела?
– Вы говорили с этим человеком, вчера, здесь…
– Он мой друг, Ксавье Трюшон.
– Да, с ним. Я слышала, не спала, только притворялась. Я… до этого не знала, чем вы заняты и кого ищете. Думала, вы обычный офицер, который оказался… добр ко мне.
Виконт смотрел на нее, не отрываясь, и его не покидало чувство, что сейчас он услышит нечто очень важное.
– Пожалуйста, я должна рассказать вам… Нет, не надо вставать. Так. Пожалуйста.
– Как тебя зовут, милая? – спросил Сезар, не делая больше попыток выпустить ее из объятий.
– Кристель Бопре.
И он лежал дальше неподвижно, обнимая ее и слушая, как шелестит в комнате, наливающейся утренним светом, ее изумительный летучий голос.
Кристель Бопре оказалась дочерью библиотекаря, служившего в богатой семье де Эмон, – вот откуда взялось то странное, невольно отмеченное Сезаром воспитание, что делало ее не совсем обычной служанкой. Графиня де Эмон, безнадежная провинциалка, на которой граф женился ради пополнения семейного состояния – оно сильно уменьшилось благодаря усилиям картежника-деда, – проводила большую часть времени в деревне. Граф же слыл человеком образованным, любил читать и сына своего, Жана-Себастьяна, воспитывал в том же духе. А для того, чтобы дух был верен, граф устроил в доме библиотеку, нанял смотрителя – отца маленькой девочки – и позаботился, чтобы коллекция книг постоянно пополнялась. Кристель научилась читать, писать и считать, она работала в доме горничной и когда не занималась своими непосредственными обязанностями, хозяин позволял ей посидеть в библиотеке. Сколько Кристель себя помнила, прибегая туда, она обнаруживала отца, склонившегося над грудой книг. Тот всегда давал ей что-нибудь интересное – сказания о рыцарях, о войне или же о приключениях первооткрывателей. Устроившись в углу, Кристель читала запоем.
В восемнадцать она влюбилась в Гислена, симпатичного малого, который служил камердинером молодого де Эмона; парень отвечал девушке взаимностью, так что вскорости сыграли свадьбу. Молодые зажили душа в душу, и пока их не огорчало даже то, что детей у них не было. А через два года Кристель этому даже обрадовалась: Жан-Себастьян, получивший офицерское звание, отправился на службу и захватил с собою камердинера и его жену.
Кристель понравилось в армии, хотя такое количество мужчин, бросавших на нее вожделенные взгляды, трудно было выносить. Но она научилась давать им отпор, статус замужней дамы защищал ее, а у солдат есть на этот счет некий кодекс. Потому Кристель в армии жить научилась. Она обстирывала капитана де Эмона, который нравился ей, ибо хозяином был хорошим и своим слугам платил щедро, готовила ему завтраки и обеды, штопала его вещи и чувствовала себя счастливой каждую минуту, потому что рядом находился Гислен. Затем стало известно, что скоро начнется война с Россией, двадцатый легкий полк направили в Болгарию.
Сначала все было хорошо, а потом пришла холера, занесенная из Франции…
– Гислен умер в первые же дни эпидемии, – рассказывала Кристель. – Я держала голову мужа на коленях и приняла его последний вздох. Я плохо помню те дни… Кажется, я не плакала. Не могу вспомнить, – и сейчас ее глаза оставались сухими. – Не говорила несколько дней. Когда мне очень плохо, я молчу, и это… спасает. Гислена похоронили вместе с остальными, зарыли в яму. Я думала, что тоже умру, но не умерла. Помню, капитан спросил, хочу ли я отправиться домой, но я сказала, что не могу.
Дома бы все напоминало ей о Гислене; там пришлось бы выполнять обязанности столь несущественные, что Кристель не представляла себе, как это вынести.
Выносить грязь и ужас войны оказалось гораздо проще. Она попросила у капитана де Эмона позволения на полдня уходить в госпиталь, помогать ухаживать за больными, и тот разрешил. В глубине души Кристель надеялась, что смерть разглядит ее и заберет туда, где уже ждет Гислен, только смерть будто бы ослепла. Она забирала молодых сильных парней, которые могли сражаться и принести пользу своей стране, и оставляла в живых слабую женщину, не желавшую существовать.
Когда однажды Кристель в очередной раз закрывала глаза пареньку, умершему от холеры, вдруг что-то словно повернулось внутри: тоска по Гислену и боль не исчезли, но появилось желание жить. Кристель поняла, что живою может принести много пользы. Теперь она опасалась только одного: что капитан де Эмон умрет и нужно будет возвращаться домой, потому как оставаться в армии служанке, потерявшей покровителя, – дело безнадежное и даже опасное. Если желаешь сохранить честь, разумеется. Глупец тот, кто полагает, будто у служанок нет чести.
Но капитан и не думал умирать. Он вообще вел себя так, как будто смерти не существует, а то страшное, что происходит вокруг, – временные трудности. Капитан не чурался тяжелой работы и вместе со своими ротными парнями грузил трупы на покойницкие телеги, таскал раненых, махал лопатой и копался в
