Кажется, возле раздатчицы стоял Додя Розенфельд. Похоже, это он там телепался. Все телодвижения были Додины, и рост был Додин — примерно один метр девяносто восемь сантиметров, и щека его. Единственно что — лысина на Доде была чья-то посторонняя.

Пока будто бы Додя получал там, что ему причитается, и потом лавировал между столиками, выбирая место, я все наблюдал за ним и не заметил, как сам вплотную приблизился к окошечку кассы.

— Два с мясом, один с картошкой, — произнес вдруг стоящий впереди меня майор очень знакомым голосом.

«Господи! Да неужели же?..» — подумал я.

Майор между тем повернулся в профиль ко мне и оказался вылитым Валькой Данилушкиным.

— Простите, — тронул я его за погон. — Ваша фамилия не Дани…

— Ба! Кого я вижу! — закричал майор радостно.

— А я кого! — закричал тогда и я.

— Ты откуда взялся? — спросил майор Валька Данилушкин.

— Как это откуда, — радостно ответил я. — Ниоткуда. Я все время здесь и жил.

Тут дама, стоящая за мной, занервничала.

— Гражданин, вы берете или не берете? — сказала она. — Если брать — так берите, а не брать — так не берите!

— Что значит — не берите, — возразил я, — беру, конечно… Два с мясом, один с картошкой, пожалуйста.

Мы с Валькой Данилушкиным получили свои пирожки и пробрались с ними в уголок, за дальний столик.

— Ну и ну! — покрутил головой я. — Где ж ты пропадал эти годы?

— Да все тут, в штабе округа, — сказал Валька. — Как получил назначение, так все тут. Тебя-то, скажи, где носило?

— Меня-то? — переспросил я. — Собственно, где же меня носило… Да вот, ездил в Болгарию по турпутевке, два раза в Трускавце был, а так больше — никуда.

— Ясно, — кивнул Валька и указал надкушенным пирожком на мужчину в замшевой куртке. — А вон ту рыжую крысу ты не узнаешь?

— Неужели Федька Костромин? — спросил я, присмотревшись.

— Он, жаба, — подтвердил Валька. — Народный артист, представь себе.

— Уже народный?! — изумился я. — Ах ты, индюк! — и еще раз с любопытством взглянул на Федьку… Через два столика от него, обжигаясь, торопливо доглатывал пирожки — два с мясом, один с картошкой — человек, похожий на Додю Розенфельда.

— Кстати, Валя, — сказал я. — Ну-ка, глянь: этот длинный — вон он как раз очки салфеткой протирает — не Додька ли Розенфельд? Я смотрю, смотрю — вроде Додька, только лысина почему-то чужая.

— Какой же это Додька, — сказал Данилушкин, мельком глянув на длинного. — Что ты путаешь. Это Жора Сосискин.

— А верно — Жорка! — признал я Сосискина. — А я смотрю — чья же это у Розенфельда лысина? А это вон, оказывается, чья…

— Часто здесь бываешь? — спросил меня Данилушкин на улице.

— В пирожковой-то? Да забегаю иногда.

— А я часто, — сказал он. — На днях встретил Марусю Гранину…

— Маню-Граню?! — воскликнул я.

— Ага. С Петькой Кузудеевым. Помнишь Кузудеева? Он еще в четвертом классе чернила выпил у Музы Игнатьевны. Красные.

— Это который ушами шевелил?

— Нет, ушами шевелил Рафик Дымарский… Он больше не шевелит. Он теперь главный специалист, его недавно в Монголию услали по обмену — месяца четыре уже, как здесь не появляется…

После нашей встречи с Валькой Данилушкиным прошло полгода. Я теперь регулярно хожу в пирожковую. Уже встречал первого нашего комсорга Лизу Маковейко, Зяму с Кариной, бывшего своего тренера по боксу Шоту Отарьевича и некоего Бугло (мы с ним лечили в Трускавце печень в 1963 году). Заходит также прежний декан нашего филологического — он обыкновенно берет пирожки на вынос.

Валька Данилушкин с горизонта исчез — ему дали подполковника и перевели с повышением в Приморский военный округ. Рафик же Дымарский, наоборот, возвратился из Монголии, и мы с ним видимся почти ежедневно. Ушами Рафик действительно не шевелит — говорит, что разучился.

А вчера ко мне на работу зашел окончательно замордованный Левандовский.

— Ну, старик, — сказал он, — это последняя попытка. Давай еще одно объявление через вашу газету. Найду — найду, не найду — гори они синим огнем. У меня эти розыски уже два пианино съели, если не больше. Я из-за них Вовке который год не могу инструмент купить. Я, может, его способности гроблю.

Дело в том, что Левандовский у нас круглый сирота. Папу и маму, как таковых, он вообще не помнит, а воспитывался с дядей и тетей. Но во время войны они его потеряли. То есть сначала потерялась тетя, и Левандовский остался с дядей. Затем уже потерялся сам Левандовский. А дядя, в свою очередь, потерялся сразу после войны, отправившись будто бы на розыски. Этот самый дядя не догадался посидеть некоторое время на месте, по старому адресу, и где он с тех пор мотается — черт его душу знает.

— Что же, Веня, — сказал я. — Пытайся. Попытка — не пытка. Только мой тебе совет: деньги сегодня не вноси, подожди до завтра. Может, я помогу твоему горю без объявления.

С этими словами я взял Левандовского под руку и повел в пирожковую. Там мы купили себе пирожков и заняли наблюдательный пост в моем любимом углу.

…Дядя пришел через двадцать минут.

— Вот он! — тихо воскликнул Левандовский, схватившись дрожащей рукой за мое плечо.

— Два с мясом, один с картошкой, — заказал ничего не подозревающий дядя.

Мы осторожно, чтобы не повыбивать из рук у граждан тарелочки с пирожками, стали пробиваться к тому месту, где он примостился со своим обедом.