развернуться и уйти и я бы ее не винил. Но она поступила мудрее. Вообще она была мудра не на свои годы.
– В таком случае, прежде всего, нужно выяснить: та ли эта девушка вообще и какое к ней дядя имеет отношение, – Тонечка отчеканила свои слова так, что в них даже зазвинели льдинки.
– Я хочу, чтобы вы не обижались, а чтобы поняли.
– Я поняла, – она вновь бросила в меня льдинку. – Если эта та девушка, он просто так быстро не смог бы ее забыть. И тем более вряд ли бы ему удалось в такие сроки сделать головокружительную карьеру. Потому что это был не просто разрыв. Это была смерть.
Я вслед за Тоней привстал с места. Пароход уже давно причалил. И только вызывающий звук швабры, которой ловко орудовал лопоухий пацан уже по нашим ногам, заставил нас очнуться.
Тонечка наотрез отказалась, чтобы я ее провожал. Я и не настаивал. На берегу я долго вглядывался в небо, пытаясь отыскать там нашего голубка. Но он растворился или в облаках, или в дыме заводских труб. А возможно все было проще: давно уже сидел на столике другого парохода и благодарно клевал из других рук.
После встречи с Тоней осталось странное чувство. Словно после первого свидания, словно после первого поцелуя с Алькой или проведенной с ней ночи. Я не мог описать это чувство. Но единственное знал – это что угодно, но не любовь. Я не мог любить Тоню, потому что уже давно не хотел любить. Смерть невинного человека по моей вине уничтожила во мне желание любви. Я считал, что не имею права ходить по земле, встречаться с женщинами, заниматься любимой работой. Ведь все это я отнял у другого. Мне даже стыдно было наслаждаться природой. Ведь даже это я отнял у Смирнова. Не просто саму жизнь, но и наслаждения жизни и созерцание жизни. В моей камере хранения все эти желания и чувства были надежно заперты на ключ.
И сегодня (а, может, гораздо раньше, еще со дня нашей встречи?) Тоня попыталась подобрать ключи к моей до сих пор надежной камере хранения. И у нее если не получилось, то уже начинает получаться. И меня это пугало, злило и радовало. Но главное, я не знал, что с этим делать. Мало того, что я не имел право на счастье после преступления, не хватало вновь разрушить жизнь близкого человека. И как в детстве мои руки холодели от страха. Когда я осознавал, что приношу боль всему, к чему прикасаюсь. Уничтожаю, что люблю. Что вновь и вновь становлюсь невольным преступником.
Я не хотел больше убивать, и не хотел причинять страдания. Дядя Тони наверняка был замешан в истории с медсестрой Женей. И мне необходимо это было выяснить. И невольно возникшие чувства, даже не чувства, а так, штрихи, отблески, тени чувств к девушке, могут вновь помешать. И вновь я могу стать причиной краха чьей-то жизни.
У меня уже не было сил разрушать. Я сам был разрушен.
Тем не менее, помимо своей воли, мой шаг был уверен, весел и тверд, я даже перестал горбиться, и даже снял очки. Отчего мир стал более расплывчатым и менее ярким. Но мне нравился он таким. Неясным, чуть-чуть загадочным и тревожным, как мои чувства. Конкретики я уже не любил. Конкретика меня уже пугала. Ясность мира всегда ведет к ясным поступкам и ясным ответам за них. Совершать поступки я уже не хотел, как не хотел за них отвечать.
Я бодро шагал по многолюдному проспекту, не замечая, что насвистываю мелодию из «Прекрасной мельничихи». И резко притормозил у книжного магазина. Неплохо бы прикупить Вересаева. Я знал из него лишь одну строчку, подслушанную еще сто лет назад, когда была жива мама, которой сегодня и похвастался перед Тонечкой: «У каждого врача за спиной есть свое кладбище». Как, наверное, и у ученого, у учителя, а, проще говоря, у каждого человека есть за спиной свои мертвецы.
Это я уже знал из собственного опыта. Люди уверенно шагали навстречу. Они знать этого не хотели. Они по-прежнему были уверены, что на их кладбищах похоронены только родные и близкие, в смерти которых они не виноваты.
Может, поэтому на сегодняшний вечер мне Вересаев нужен был весь. Чтобы получить ответ и на другие вопросы. Но я слишком был самоуверен. Похоже, отвечать он мне не хотел. Я ему, похоже, сегодня был не нужен. Потому что мне так и не удалось его купить.
Возле книжного магазина толпились люди. И это меня удивило. Я понятия не имел, что еще бывают очереди за книжками. Или свершилось чудо? И на землю спустился гений? И нашей земле пришелся кстати? И даже людям?… Но я поторопился составить доброе мнение о читающей публике.
Они действительно толпились у книжного магазина, что-то горячо обсуждая и агрессивно размахивая руками. Внезапно по чьему-то истеричному зову все одновременно задрали головы вверх. С неба спускался гений. Я по-прежнему плохо видел его лицо, лихорадочно нащупывал очки в кармане, сумке, но безуспешно. Я щурился, но гениальное лицо так и не мог узреть. Внезапно лицо гения стало двоиться, троиться, четвериться… Лиц стало много и они все ниже и ниже, плавно и обреченно опускались на нашу грешную землю, словно делая одолжение.
Наконец без очков смог разглядеть воздушные шары с изображением лица гения. Но лица по-прежнему не мог видеть отчетливо.
– Кто это? – крикнул я.
– Вы что! С Луны свалились! – какой-то длинноволосый верзила готов был влепить мне оплеуху за мою безграмотность.
– Похоже, с луны свалился не я, а он, – я кивнул на плавно танцующие в воздухе физиономии гения.
– Да это… Это… – возмущаясь затараторила стриженая остроносая дама в очках. – И как это можно не знать! Это талантище, умница! Такую гениальную книжку написал!
Похоже, фамилию талантища она все же забыла или вообще не знала.
Возле меня запрыгали какие-то лохматые медведи, зайчики и микки маусы.
– Купите гениальную книжку! Купите шедевр века! – они навязчиво хватали меня за руки.
– Сам автор имеет честь дать сегодня вам автограф! – хрюкнула свинья и уже бесцеремонно потащила меня к входу книжного магазина.
Фамилию гения я так и не узнал. Но подозревал, что это все же не Вересаев. И не потому, что Вересаев был уже далече. Сегодня было возможно все. Просто я был уверен, что таких денег на рекламную компанию у него бы попросту не хватило. Да и со вкусом у него все было в порядке. Но я, опять же, оказался просто младенцем по сравнению с возможностями рекламы.
Свинья ловко втиснула меня через двери магазина и буквально поставила в очередь. Я обреченно вздохнул, по-прежнему утешая себя мыслью, что сегодня смогу купить Вересаева. Но стоять час в этом сумасшедшем доме все же не собирался. И решил попробовать без очереди. В конце концов я же хотел купить не сверхгения, а скромного Вересаева. Но и сумасшедший дом оказался здравницей по сравнению с исполнением моих желаний.
– Извините, – промямлил я, стараясь выглядеть интеллигентно, и от волнения даже нашел свои очки.
Очки видно полностью расположили к моей скромной персоне, и многие из очереди ко мне почтительно обернулись.
– Извините, мне совсем по-другому делу. Я вам не составлю никакой конкуренции. Хотя я очень уважаю ваш выбор. Но мне… С вашего позволения купить только одну книжку. Автора такого. Не знаю, знаете ли вы его. Вересаев фамилия.
На меня смотрели как на сумасшедшего. И я не понимал, в чем дело, неужели Вересаев уже в списке запрещенных писателей? Наконец кто-то не выдержал этого гробового молчания и загоготал на весь магазин.
– Во чумло! А мы, по-твоему, чего – за колбасой тут стоим! Или за Пушкиным? Можно сказать, паримся, все муки испытываем, а он вот просто так! Очкарик недобитый! На халяву! Без очереди!
– Но мне только Вересаева…
– А мне кого, Лермонтова?
Я вообще ничего не понимал и беспомощно озирался по сторонам в поисках вразумительного ответа.
– Да не крутись ты, очкарик! Не хочешь стоять смирно, вылетишь в один миг! – перед моим носом появился здоровенный кулак.
