эта книга?

– Если почитают его труды, станет интересен и человек, их сочинивший.

– Возможно. Возможно, – задумчиво протянул Макс. – Только его труды… Они весьма спорны и пессимистичны. Вряд ли кто-то захочет жить по той схеме, которую он придумал. По схеме вообще вряд ли кто хочет жить. Тем более своей нелепой смертью он полностью перечеркнул верность своих убеждений. Все в жизни – случай. И жизнь, и смерть. Он же исключал случай из жизни. И считал, что все можно запрограммировать. Как видите – нет! Но я согласен в одном с вами, эта книга может действительно заинтересовать. Но не с точки зрения биографии Смирнова, это никак! И вряд ли с точки зрения его трудов. А скорее с позиции его смерти. А к чужой смерти гораздо больше наберется любопытства, чем к чужой жизни. Действительно необычайный факт гибели! Таких фактов, пожалуй, можно пересчитать по пальцам за всю историю существования мирового хоккея, не так ли?

Я буркнул в ответ что-то невнятное и принялся старательно размешивать сахар в чашке кофе.

– Так, так, – ответил за меня Макс. – Человек, сознательно избегающий нелепых и трагичных случайностей, которые, по его мнению, можно расчетливо избежать, приходит в самое безопасное место, более того, в самое излюбленное свое место – на стадион и безмятежно следит за матчем. И в один миг, только в один миг, когда и предчувствие какое-либо исключается – прямо в голову летит шайба. Смирнов, пожалуй, в это мгновение ничего не понял. И – слава Богу! По-моему, это был даже его любимый хоккеист, можно сказать, его кумир. Если бы это не закончилось так трагично, то выглядело бы даже забавно. Что с вами?

Я плохо себя уже контролировал. Меня бросило в жар, и сжал до боли пульсирующие виски.

– Вам плохо? – с тревогой спросил Макс, слегка прикоснувшись к моему плечу.

– Да нет, ничего, – я облизал пересохшие губы. – Просто у вас душно. И еще кофе…

– Да, да, конечно, как я сразу не сообразил, действительно душно.

Макс вскочил с места, включил кондиционер, достал из-за барной стойки бутылку холодной минералки, налил в высокий синий бокал. Я залпом выпил и перевел дух.

– Спасибо, все нормально, не беспокойтесь.

– А я, было, испугался, что мое нетактичное описание смерти на вас так подействовало. Нет, конечно! Конечно, духота и крепкий кофе! У журналистов крепкие нервы, не так ли?

Не знаю почему, то ли назло Максу, то ли назло себе, я тут же отказался от версии про духоту и кофе, и вызывающе ответил:

– Он был моим другом, вы это знаете. Я, в отличие от вас, вряд ли бы смог вот так, просто рассуждать о его смерти или слушать подобные рассуждения!

– Ну что ж, можно в таком случае порассуждать о его жизни. – Макс не ответил на мой вызов и, напротив, угодливо подлил еще минералки в синий высокий бокал. – Хотя повторю, как бы ни цинично это прозвучало, жизнь его менее интересна, чем смерть. Возможно, этот хоккеист даже оказал ему услугу. Так бы никто и понятия не имел о скромном ученом с незапоминающейся фамилий Смирнов. А теперь об этом трубят газеты всего мира, вот вы даже книгу писать собираетесь. Смею полагать, не вы первый, не вы последний. Эта неприметная фамилия уж очень даже вонзилась в память каждому. Да, да, не смотрите на меня таким возмущенным взглядом. Я называю вещи своими именами. Смирнов лишь своей смертью прославился. Конечно, лучше бы это произошло не так рано, а хотя бы еще годков через тридцать, но тут мы решать бессильны. И потом, откуда нам знать, чтобы случилось с ним в этот день, если бы не удар шайбы? Он мог и под машину попасть, могла, в конце концов, начаться давка на стадионе от радости победы, и он бы в ней погиб. Да мало ли что могло быть! Тогда смерть бы его никто не заметил. А этот хоккеист… Благодаря ему он и прославился и, возможно, благодаря ему, труды Смирнова даже опубликуют и оценят, как знать. А вот сам Смирнов этому чемпиону оказал не очень хорошую услугу своей гибелью, вы не находите?

Макс пристально на меня посмотрел. Я ответил ему подобным взглядом. Я вообще сомневался, что все свои напыщенные речи этот красавчик произносит всерьез. Как-то уж слишком чувствовалась ирония ко всему происходящему. Но решил пока не замечать его иронии ни под каким предлогом. Так будет больше шансов, что он выскажется до конца. И в этих высказываниях по неосторожности промелькнет что-то для меня полезное.

Я равнодушно пожал плечами.

– Я не задумывался о том, кто кому какую услугу оказал. Разве можно задумываться об услугах в трагедии?

– А почему нет? Сами посудите, ведь этот хоккеист, не помню его фамилии, он и так был знаменит на весь мир! Ему подобная слава уж точно была ни к чему. Еще чуть-чуть и он мог быть признан лучшим хоккеистам мира. И в один миг стал признанным убийцей… Так не он ли в этой истории более пострадавшая сторона?

– В любом случае, он живой.

– О, да, это, конечно, много! Но будь на его месте человек послабее, мог бы от такой трагичной случайности, от угрызений совести и застрелиться. А если даже не покончить с собой… Ну, посудите, разве его жизнь не может превратиться в пытку? Знаете ли, с таким грузом жить не каждый выдержит. Правда, пишут, что он отправился в Канны восстанавливать нервы. Но как знать, каким он оттуда вернется.

– Вы так много читаете прессы, – не выдержал я и язвительно усмехнулся. – Там много сплетен.

– А знаете, без сплетен и жить было бы не так весело, согласитесь. Правда, веселиться могут лишь те, кто в этих сплетнях не фигурирует. Этому хоккеисту думаю не до веселья. Вот про кого любопытно книжку-то написать! От восхождения к закату. Нет, пожалуй, не к закату. Закат это нечто постепенное и размеренное. И падение не подойдет. На падение тоже нужно время. Здесь все стремительнее и страшнее. Пожалуй, от восхождения к смерти. Не один, оказывается, Смирнов умер. Я думаю, умер вместе с ним и его невольный убийца. Даже если его простят, клеймо то останется. И наверняка за спиной каждый раз перед матчем кто- нибудь да весело ляпнет: уж не прибьет ли он и на этот раз кого? Случайно.

– А вы жестоки.

– Не я жесток, а мир. Я всего лишь часть этого мира, очень маленькая часть. Хоккеист этот поболее для мира значил. Гордость нашего спорта! И возможно жестоким-то и не был, но поступок совершил жестокий, хоть и невольно. Ему, пожалуй, тяжелее, чем любому преступнику, если он, конечно не подлец окончательный. Вот его-то совесть с чисто психологической, научной точки зрения интересней всего понаблюдать. И про это написать книгу. Пожалуй, я за это возьмусь. Возможно, еще смогу помочь ему как психолог. А вы помогите мне.

– В каком смысле? – нахмурился я.

– Ну, вы же журналист, у вас наверняка имеются связи. Постарайтесь добыть его телефончик, а лучше всего адрес, говорят, он по прежнему адресу теперь не живет, скрывается, ну это понятно.

– Боюсь, ничем вам помочь не могу, – резко отрезал я. – Я здесь недавно и связи мои ограниченны. Спортом же я и вовсе не увлекаюсь.

– Да? – искренне удивился Макс. – Я был уверен, что вы, по меньшей мере, мастер какого-нибудь вида спорта. Такой мощный торс, такая крепкая фигура, такая уверенная походка. Да и мускулы немалые под вашей одеждой я угадываю.

– Да, занимаюсь на тренажерах, хорошо плаваю. Спорт для меня это здоровье, и все, – я не на шутку разозлился.

Прежде всего, Макс поставил меня в такое положение, когда я должен постоянно оправдываться. К тому же и разговор начинал раздражать. Я уж точно пришел не за тем, чтобы обсуждать: есть ли у меня совесть или нет? Мне нужно было узнать про Смирнова что-то такое, чтобы эту самую совесть успокоить и успокоиться самому. И, конечно, спросить про исчезнувшую папку. Поэтому я решил взять инициативу в свои руки, переведя разговор на другое. И задал неожиданный вопрос. И попал в цель.

– Кстати, у Смирнова в день похорон пропала важная папка. Вы случайно не в курсе?

Макс вздрогнул. Именно вздрогнул, я не преувеличил. И его очень светлые, словно стеклянные глаза, настороженно забегали по моему испытывающему лицу.

– Папка? Вы говорите папка? – взволнованно переспросил он. И взъерошил свои русые, густые с еле заметной проседью волосы.

– Вы что-нибудь об этом знаете? – я вновь почувствовал себя следователем и буквально впился в Макса