любила мужа.

– Да она была просто на нем помешана! – грубо отрезал Макс. – Может, это его и сгубило.

– К сожалению, его сгубило другое.

– Да я не про то! – Макс махнул рукой. – Я про жизнь его, а не про смерть! Умереть можно от чего угодно, здесь наши желания бессильны. А вот как прожить жизнь в наших руках!

– А я думаю, его вполне устраивала и его жена, и его жизнь.

– Конечно, устраивала! Если человек смиряется, его что угодно устроит! Даже нары и тюремная решетка! Но смирение – это гибель для личности! Для писателей, артистов, ученых! Впрочем, для всех художников в своем деле! Даже для поваров, если он личность! Смирение – это удел посредственности и монахов. И, безусловно, неудачников. Он не был ни посредственностью, ни монахом. Но сам, по собственной воле пожелал стать неудачником! Это более чем преступно для ученого!

– А Надежда Андреевна считает его гением в своем деле.

– Еще бы она считала по-другому! Она сама слепила из него то, что хотела и назвала это гениальностью. А воля его была парализована. Он жил по схеме, которую придумал, вернее, которую ему выгодно было придумать. Чтобы хоть как-то оправдать свое существование. Но, как видите, схема его, выстроенная годами, разрушилась в один миг. Одним ударом шайбы! Знаете, складывается такое ощущение, что он, знавший, каким в идеале должен быть жизненный путь, чтобы жить долго и счастливо, сам ступил не на ту дорогу и именно поэтому погиб. Он оказался жертвой собственных фантазий. Вместо того чтобы просто жить, он жил по придуманной схеме, она душила его, не позволяла сделать шаг ни влево, ни вправо, и в итоге его погубила.

– А вы знаете, как нужно жить? – я внимательно посмотрел на Макса.

– А этого вообще знать не нужно. Нужно просто жить.

– Ну, вы-то живете не просто, – я огляделся.

Он оценил мою шутку и расхохотался.

– Безусловно! Но чем проще относишься к жизни, тем она дороже отплачивает.

Еще какой-то месяц назад я бы легко нашел с Максом общий язык. Я вообще был как две капли воды на него похож. Но теперь словно вглядывался в свою старую фотографию и с тоской вспоминал свое прошлое. И уже отлично понимал тех, кто ненавидит удачливых, благополучных. Я совсем недавно был таким. В таком же легком белом хлопковом костюме, на кожаном диване, с чашкой кофе в руках я мог развязно рассуждать о том, что жизнь дорого платит тем, кто к ней просто относится. У меня и мысли не могло возникнуть, что когда-нибудь, в один из заснеженных дней она резко прекратит оплату и предъявит такой счет за свои бесплатные услуги, что погасить его не будет ни сил, возможности. Разве что ценой расставания с самой жизнью.

Но на это меня тоже не хватило. Во всяком случае, я не спешил. Я по-прежнему оставлял лазейку для своей измученной совести. И она должна была вывести меня в прежнюю жизнь, о которой я так истосковался. Которую мог уже наблюдать только со стороны.

Я уже начинал ненавидеть себя. Мне показалось, будто становлюсь похожим на тысячи завистников, которым не удается жить так, как Макс. И только поэтому они его ненавидят.

Черт побери! Не адвокатом же я нанимался к Смирнову. Я должен быть обвинителем, ну, на первых порах, следователем, обязанным любой ценой раскопать компромат. К тому же Макс трезвомыслящий человек, коллега и главное – друг. Только он мне и может помочь в этом деле. И больше не медля, я просунул голову в свою заветную лазейку.

– Скажите, а Юра… Он вообще был хорошим человеком? Ну, кроме того, что он придумал какую-то дурацкую, почти смешную схему счастья, за ним ничего не водилось?

Это были неосторожные слова. Все-таки я был плохим следователем. Мой вопрос насторожил Макса и очень его поразил. Он нахмурился. И чашка с кофе дрогнула в его руке.

– Я вас не понимаю, Виталий Николаевич. О чем вы? Позвольте узнать, зачем вообще ко мне пожаловали?

Я шумно вздохнул, словно переведя дух. Вытер носовым платком влажный лоб.

– Вы меня не правильно поняли. Возможно, это дурацкий вопрос. Я совсем не о том хотел спросить.

– А мне кажется, именно о том, – резко ответил Макс. – Я, кажется, начинаю понимать. Старый друг жены Смирнова, так вдруг внезапно появившийся лишь после его смерти. Безусловно, вам хотелось бы узнать о Юре что-либо нелицеприятное, чтобы не так безнравственно выглядело столь скорое ухаживание за его женой.

Я криво усмехнулся. Еще чего не хватало! Даже сама эта мысль унижала меня. Это после принцессы Дианы! Я, конечно, мог все потерять – и красивые вещи, и красивых женщин, но только не вкус к ним. Я уже было попытался защищаться, как Макс вдруг приблизился ко мне, и на его лбу образовалась глубокая морщина, словно он о чем-то пытался вспомнить.

– А ведь мне ваше лицо знакомо, – с удивлением заметил он. – Вот только не могу понять, где мы встречались.

Я насторожился. Нет, на сегодняшний день безопаснее быть поклонником Смирновой, нежели убийцей ее мужа. И мгновенно изобразил на лице беспечное выражение.

– Скорее всего, вы видели мою фотографию у Смирновых.

– Да, да, может быть. Фотография соседа. По дому. И по подъезду. И по лестничной клетке, не так ли? Может быть. Так вас интересуют пороки Смирнова, а не его добродетели? – в глазах Макса появилось откровенно ехидное выражение.

– Повторяю, вы меня не правильно поняли. Если честно, меня интересует все. Ведь я журналист, вам, наверное, говорила об этом Надежда Андреевна. И я собираюсь теперь писать книгу об ученом Смирнове, который, кстати, был моим другом, – уже с достоинством, твердым голосом ответил я.

Пожалуй, несколько снобистский тон на какое-то время расположил ко мне Макса. Он даже дружелюбно улыбнулся.

– Ах, вот оно что! С этого бы и начинали! Ну что ж, извините, если чем-то вас обидел. Сами понимаете, что мы склонны думать о людях хуже, скорее всего только потому, что не желаем, чтобы они были лучше нас. Вот и мысленно фантазируем… Ну, что же, еще раз простите.

– Я уже забыл, – вновь с достоинством ответил я.

– Ну и прекрасно! Значит книга. Просто замечательно! Просто великолепная идея!

Макс как-то слишком возбудился, обрадовался, что мне позволило усомниться в его искренности. Впрочем, я тоже хотел думать о нем хуже, чем он есть, чтобы как-то себя обелить.

– Знаете, Смирнов этого достоин! Вот еще одна сторона смерти. О мертвых думают, их жизнь интересует, ее анализируют. Разве живые часто такого удосуживаются? А все почему? Живые и раздражают, им и завидуют, их ненавидят. А к мертвым уже никаких счетов. Смерть оплачивает все. И прибавляет прощение и сочувствие. Разве не так?

– В общем, так, но довольно прозаично и где-то цинично.

– А я не романтик, в отличие от Смирнова. И, возможно, где-то циник. Но скептическое отношение к действительности помогает жить.

– И жить недешево, – вновь не удержался я.

Макс вновь хохотнул.

– Вы меня вновь поддели. Ну, что ж. Я этого вполне заслуживаю. Я ведь живой, в отличие от Смирнова. И ко мне снисхождения нет.

– Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли, Максим Станиславович, я не хочу писать хвалебную оду на смерть Смирнова. Я не хочу подгонять его жизнь под его же схему. Я хочу написать правду о человеке. И все.

Макс иронично усмехнулся.

– Ради Бога! Только мне не заливайте. Правду. Вы хотите написать правду только потому, что она теперь легче раскупается. Люди хотят узнать о жизни великих побольше гадостей, это, знаете ли, облегчает им жизнь. Уж если великие были такими, то что говорить о нас, грешных.

– Великим больше позволено, – заметил я.

– Вы так думаете? А я думаю, что это они себе больше позволяют. Кстати, Смирнов себе ничего не позволял. Но, наверное, поэтому он так и не стал великим. И, позвольте откровенно, кому будет интересна