– В любом случае, вы еще поищите. А завтра мы встретимся, как договаривались.
Я быстрым шагом направился к выходу. На пороге я оглянулся. Смирнова так и стояла в проеме двери в библиотеку. Ее руки безжизненно свисали вдоль тела. А взгляд был устремлен в мою сторону. Но она на меня не смотрела. Она смотрела в неизвестность, где, возможно, мог быть ее муж. И у него она пыталась отыскать ответы на мучившие ее вопросы. Я эти ответы дать пока не мог. Я так и не сказал ей до свидания. Она бы все равно не услышала.
Этой ночью я долго пытался уснуть. Ворочался с боку на бок. Считал про себя баранов и верблюдов. Но все напрасно. И вдруг вспомнил про рукописи Смирнова. Вот что наверняка сможет побороть моего нового врага – бессонницу. Безусловно, чтение. Читать я итак не любил. А если это еще какие-то заумные трактаты, в которых я ни черта не смыслил, тогда, уверен, сон придет незамедлительно.
Я включил ночник, развязал папку и вытащил первый машинописный листок. И прочитал заглавие: «Формула счастья». И усмехнулся. Оказывается Смирнов еще и романтик.
Впрочем, дальнейшее чтение внесло некоторые сомнения по поводу романтизма ученого. Он дал слишком простое определение счастья. Это – ни что иное, как долгая жизнь. Уже потом, витиеватым слогом, свойственным аналитикам, он доказывал, почему.
Я не все понимал, особенно в научных витиеватых домыслах, догмах, примеров из истории мира и примеров из историй собственного мира. Но основную мысль все-таки уловил. Человечество, оказывается, на всем протяжении своего существования глубоко ошибалось в определении счастья. Оно видело его, скорее, в страстях, порывах, борьбе, победе, славе. Во всем таком, что сокращало жизнь каждого индивидуума в отдельности. Но что может быть дороже самой жизни? В повседневных ее проявлениях, в рутинной работе, в прогулках на природе, в тихой, но надежной любви. И чем больше нам дано этих дней, тем человек счастливее. Чем более замкнуто человек живет, тем он счастливее. И тем больше шансов на счастье у других. Во всяком случае, меньше шансов причинить боль и себе, и себе подобным.
Короче, Смирнов не был поклонником Мцыри, готовым отдать жизнь за три дня на свободе. Скорее, он был поклонником Премудрого Пескаря.
Как ни странно, но в этом я почти был согласен со Смирновым. Только, по моему убеждению, эта повседневная жизнь должна стоить гораздо дороже.
Далее ученый на конкретных примерах пытался доказать, как придти к счастью. Он даже рисовал в своих работах некий путь человека, который на каждом важном этапе распадался на несколько других путей. И правильный выбор, идущий не от сердца, а от ума, должен был привести к долгой и счастливой жизни…
В общем, на каком-то этапе пути, прямо на развилке нескольких дорог я благополучно заснул. Крепким, здоровым сном. Правда, так и не успев почувствовать себя счастливым.
Утром я проснулся вполне отдохнувшим. Игнорирование бритья уже вошло в мою каждодневную привычку. Я вырядился в старую одежду, которую приобрел в комиссионном, и натянул на глаза кепку. Что ж, даже если рабочие являются заядлыми хоккейными болельщиками, сомневаюсь, что в таком виде они меня узнают.
Впрочем, до конца отказываться от своих привычек я не собирался. Более того, это было выше моих сил. Поэтому словил такси и помчался на вокзал, где мы встречались со Смирновой.
Она уже меня ждала. Черный платок, наброшенный на голову и черное старомодное пальто делали ее чуть ли не бабушкой. А ведь она была еще так молода. Впрочем, мой внешний вид был ей под стать. Этакий мужлан, только что из забегаловки.
Свободных мест в электричке было много.
– Хорошо, что не выходные, – по-житейски просто заметила Смирнова. – В будни все едут в город, а не наоборот.
Меня это мало успокоило. И я с невыносимой тоской вспомнил о своем желтеньком феррари. Электричка нагоняла на меня такую тоску, что впору было завыть. Холодная, грязная, с рванными дермантиновыми сидениями. Из тамбура навязчиво просачивался табачный дым. Я поморщился и от злости повернулся к окну. Разговаривать у меня желания не было. За окном мелькал не менее грязный и еще более тоскливый пейзаж. Заводские трубы, голые почерневшие за зиму деревья, утопающие в талом снегу, голодные привокзальные дворняги.
– Будете? – Смирнова чувствовала себя виноватой. И почти умоляюще протянула мне термос с горячим кофе.
Я отрицательно покачал головой. И прикрыл глаза. С закрытыми глазами мир всегда выглядит более- менее сносно. Во всяком случае, его можно было представить любым, на свой вкус. И я почему-то вспомнил Диану. Как она нежилась в розовой ванной, полной благоухающей пены. И в ее узкой руке был зажат хрустальный бокал с шампанским. А отточенную головку украшала королевская диадема… Господи, если бы она меня сейчас увидела, в этой электричке, рядом с этой бесцветной женщиной в черном.
– Приехали, Виталий Николаевич, приехали!
Я с трудом открыл слипшиеся глаза. И увидел над собой старое лицо женщины в черном. Я невольно поморщился. И тут же хотел расхохотаться. И этот Смирнов еще смел изобретать формулу счастья! Рядом с такой общипанной курицей!
– Извините, – я взял себя в руки. – Извините, Надежда Андреевна, я так плохо спал этой ночью.
Я был наивен, думая, что дача может находиться недалеко от станции.
– Всего лишь сорок минут пешком, – пояснила Смирнова. – Мы так обрадовались, когда нашли это место. Это ведь так недалеко от станции.
Воистину, каждому коню своя упряжка! Мне этим утром приходилось ехать в упряжке Смирновой.
Мы шли вдоль леса по проторенной дачниками тропе. Под ногами хлюпала грязь, с елок падали капли талого снега, назойливо и истерично кричали вороны.
– Как хорошо! – Смирнова глубоко вдохнула воздух, пропитанный гарью несущихся рядом машин. – Я обожаю лес. Мой муж тоже обожал. Он так мечтал об этой даче! Еще немного и его бы мечта сбылась. Совсем чуть-чуть. Он мне рассказывал, как мы на веранде летними вечерами будем пить чай с мятой. Он обязательно хотел выращивать мяту в саду. А писал бы он прямо на воздухе, во дворе. Он хотел даже построить что-то типа мини кабинета. В общем, обычная открытая беседка, со столиком и пишущей машинкой. Обвитая плющем… Правда, красивая мечта?
Я кивнул. Ничего красивого я не видел. Я вспомнил свою дачу, нет, дачей назвать это трудно. Дворец? Именно так звала этот огромный особняк Диана. С английским садом вокруг. Все было подчинено правилам этого садово-паркового искусства. И три сросшиеся березки, и прудик с желтыми кувшинками, и извилистая речка. И даже сельская хижина, покрытая берестой, и с соломенной крышей. Все было настолько нарочито неприхотливым, нарочито естественным, нарочито натуральным, что выглядело безвкусными декорациями в дешевом театре. А зимними вечерами мы сидели перед дворцовым камином с рельефным панно и лепным орнаментом, переходящим на стены. И Диана весело щебетала о пустяках, в основном о подружках, которым она успешно перемывала косточки. Ни одну из них она к нам в дом так и не пригласила. Настолько, видимо, доверяя мне.
Мы остановились на развилке дорог.
– Вот эта ведет в деревню, – пояснила Смирнова, – эта в лес, а вот эта прямо к нашей даче. Еще совсем чуть-чуть. И мы будем на месте.
На месте. Только на чьем? Это место Смирнова. Но только не мое. Что он там писал о развилке дорог? У каждого, на каком-то этапе несколько вариантов судьбы. И главное – выбрать правильный. Правильный ли я выбрал сегодня? Ведь в это время я должен был барахтаться в море на Канарских островах рядом с загорелыми черноволосыми красавицами. И почему я теперь иду по лесной дороге, рядом с совершенно чужой женщиной, и мои резиновые сапоги утопают в грязи. И разве это можно назвать счастьем?
Нет, Смирнов не доказал самого главного. Счастье – это не долгая жизнь. Это отсутствие совести. Я не мог похвастаться совестью в избытке. Но тот грамм, который у меня был, сумел меня погубить. Оказывается, и грамма совести достаточно, для того, чтобы она победила. Вот поэтому я сейчас не в своем дворце у камина, не рядом с Дианой, барахтающейся в розовой ванне, и не на Канарах. А тяжело ступаю по весенней грязи, разглядывая хмурое небо и пустырь, на котором кое-где вяло идут строительные работы, и рабочие громко ругаются матом.
– Как мы быстро дошли, – сказала Смирнова, остановившись возле своего участка. – Менее чем за сорок
