– Конечно, мы там стационар откроем.

Он улыбнулся, а незнакомый мне круглолицый мужчина в командирской фуражке сказал со смешком:

– Клизмы ставить – стационар не нужен.

– Ну все-таки, – возразил другой, аккуратно причесанный на пробор, с тонкими, обгоревшими бровями, – со временем остальное добудем. Сейчас, чем богаты, тем и рады. Все людям помощь… Детишки болеют…

– Верно, Наумыч, – поддержал его Василий Иванович и снова обратился ко мне: – Медикаментов не хватает, перевязочных средств тоже… Старух заставляем корпию щипать, рушники на бинты резать, горе одно. Из-за пустяка иной раз боец неделю мучается. Уж не говоря о семейных. Дети там, старики… И доктора у нас есть, да ведь голыми руками много не сделаешь. Надо бы какой-либо медицинский склад накрыть… Есть такая возможность?

– Есть, – ответила я машинально, не подумав, и спохватилась. Ведь это же опять задание для меня. Опять в Минск. – Василий Иванович, мне с вами поговорить надо.

Видно, голос мой дрогнул. Он пододвинул мне табурет.

– Вы не волнуйтесь, говорите. Здесь все свои.

Вокруг старого канцелярского стола, залитого чернилами, исписанного какими-то цифрами, сидели усталые мужчины. Знала я немногих, Василия Ивановича да еще начальника разведки штаба Алексея Григорьевича. Он сидел в углу, прислонившись к стене, вытянув по скамейке толстую, укутанную холстиной ногу. Да, бинтов не хватало… По бледному, худому лицу начальника пробежала неуловимая дрожь, как тихая зыбь на чистом пруду. Глаза смотрели пытливо, выжидающе.

Мне вдруг стало стыдно своей мечты. Я прошептала:

– Сын у меня на хуторе у одного лесника…

Алексей Григорьевич кивнул головой, а Василий Иванович спросил:

– Где? У какого лесника?

– Ну, у брата Катерины Борисовны Цыркун. Она работала в райисполкоме. Мальчика она без меня отвела…

Василий Иванович молча повернулся к Алексею Григорьевичу, тот тихо ответил:

– Она здесь была… о брате справлялась.

– Кто? Катерина Борисовна? – Я вскочила, чуть не опрокинув табуретку. – Одна или?..

– Одна, – ко мне подошел тот, кого звали Наумычем, – одна… Вчера с отрядом ушла. Брат ее погиб, ну вот и решила…

– Боже мой! Что же с Аликом?

– Все в порядке, не беспокойтесь…

Я почти не слышала его. Как же так? Тетя Катя была здесь, в этой самой деревне, и мы не встретились…

– Почему она не подождала меня?

– А почему она должна была ждать вас? – все так же тихо спросил начальник разведки.

– Мой сын у нее…

– Сын ваш на хуторе, у хороших людей, а о том, что вы придете, она знать не могла. Да и вас она не знает.

– Ну что вы говорите, как это так не знает?

– А так. – Алексей Григорьевич улыбнулся. – Не знает она, кто такая Семенова Любовь Николаевна, товарищ Люба, и знать ей это пока не надо.

Если бы Наумыч не поддержал меня, я, наверное, упала бы. Что-то говорил Василий Иванович, кто-то гладил меня по голове, как девочку, предлагал воды, а я цеплялась за один вопрос: почему она не подождала меня?

– Я догоню ее, помогите мне… Я только спрошу о сыне, и все…

– Не надо, – успокаивал Василий Иванович, – нельзя, дорогая.

Ну да. Нельзя даже спросить о сыне, потому что нет сына у Любы Семеновой, а Варвара Каган умерла. Сын мой при живой матери сирота… Я отдала все: сына, мужа, имя свое… Ничего нет. Есть товарищ Люба, которой нельзя волноваться, и есть командиры, члены обкома. Есть чьи-то больные дети, им нужен аспирин, йод, примочки… Есть раненые бойцы, для которых старухи по ночам щиплют корпию и режут полотенца, и есть до удушья невыносимая больница в Минске. Там я должна жить…

– Брата своего не встречали в городе? – спросил Алексей Григорьевич.

Я не сразу поняла.

– Какого брата?

– Ну, Павла Романовича… Он теперь в Минске. Ищет вас… Надеюсь, вы понимаете, что при вашей работе…

– Нет у меня брата, – оборвала я командира, – и бояться вам нечего. Я Семенова, Люба Семенова, и никого у меня не осталось.

Все помолчали.