дверь в ее комнату, как увидели «кума».

Одетый во все кожаное, в куртку и галифе, на диванчике сидел незнакомый мужчина. С пола поднялась овчарка и зарычала на нас.

– Лежать! – приказал мужчина, потянув поводок.

Не вставая с дивана, заговорил скрипучим голосом:

– Заходите, заходите… мы вас давно поджидаем.

Лицо наглое, насмешливое, под носом усики, как, извини, две сопли. Ну, думаю, и кавалеры же у Галочки.

– Вы откуда? – спросила Галя, разматывая платок.

– Погоди, не раздевайся, – остановил ее мужчина. – Этот кто тебе? – Он ткнул пальцем в висевшую над диваном фотографию ее дружка из украинского батальона.

– Муж…

– Ага, муж объелся груш. По тебе соскучился, просил быстрей привезти и адресок самолично выдал… Вот так.

Разглядывая меня, он поднялся с дивана, удерживая на поводу мелко вздрагивающую, готовую броситься на нас овчарку.

– А эта баба откуда?

– Из деревни, – спокойно ответила Галя, – переночевать попросилась. Завтра к доктору собирается.

– Ага, к доктору, – ухмыльнулся мужчина. – Дадим ей доктора.

В это время вошел второй полицейский. О том, что они из полиции, догадаться было не трудно. Второй принес какие-то покупки, из кармана торчала бутылка немецкой водки.

– Тут уже птичка! – обрадовался второй.

– Тут. Задерживаться не будем, – заторопился первый, – потом перекусим.

Второй вопросительно посмотрел на меня.

– Захватим и ее – от прибыли голова не болит…

Меня шатнуло, словно ударило взрывной волной. Так глупо попасться… Я схватилась за живот.

– Паночки мои, я ж хворая, пустите вы меня к доктору… Я ж не дойду… Животом хвораю… Мне б до ветру…

Полицейский хмыкнул, приказал второму:

– Отведи ее в нужник, а то от страху обделается. – И погрозил мне: – Только не вздумай чего… А то у нас быстро допрыгаешься.

– Ай, что вы, паночки… Дзякую вам…

Я поспешила в уборную. Полицейский остался у двери.

Напомню: у меня под юбкой были зашиты адреса явок и клички связных. Пришлось все уничтожить. Оставила только справку к врачу. Пусть теперь обыскивают.

– Ишь повеселела, – сказал полицейский, когда я вернулась.

Галя держалась спокойно. Она даже попросила у полицая закурить. Так с сигаретой во рту и покинула свою уютную, нарядно прибранную комнатку.

Вели нас по темной пустынной улице. Впереди мы двое, позади полицаи с собакой. Разговаривать не разрешили. Я гадала: куда поведут? В городскую полицию или прямо в гестапо. Хорошо бы в полицию. Если удастся выдержать роль деревенской бабы, могут отправить в лагерь. На Широкую улицу или в Дрозды. Теплилась надежда – наши поговаривали о нападении на один из лагерей. Партизаны не раз уж освобождали лагерных заключенных.

Возле городской управы полицаи разделились: тот, что с собакой, увел Галю дальше, а другой толкнул меня в ворота полицейского двора.

С юга возвращались птицы. На вечерних зорях тянули призрачные силуэты длинноносых вальдшнепов. Таял, растворяясь в сумерках, их любовный посвист и тихое, призывное «ках… каханье…».

По ночам тугое гудение крыльев приносили первые стайки уток. Хмелел воздух, наполняясь запахом талого снега, сладкой прелостью желтой, прошлогодней осоки и набухших лезвий аира. Наливалась соком верба. В ночных дозорах томились пожилые колхозники, засев где-либо с напарником у гати или мостка. Нестерпимо им было слышать дыхание теплевшей земли. Руки сжимали винтовку, а в ладонях грелись, вызывая зуд, отполированные рукоятки плуга.

И думы, и тихий шепот бесед шел вслед за солнцем, по кругу крестьянских забот.

– За Каменицей небось просыхать уже начало… Через недельку можно почать…

– Отпроситься бы зараз на пару деньков, поглядеть, как там бабы одни…

– Сдурел ты, сосед… Тут через пару деньков такое начнется…

Началось все с тех же птиц. Четырнадцатого апреля, в стародорожских и любанских лесах, на мшистых полянах неумолчно токовали косачи. Глухое бормотание тетеревиных бойцов еще затемно слышали партизаны, расходясь с базовых деревень по лесным тропинкам, к скрытым местам обороны. Шли, не пугая птиц, тихо. И вдруг при рассвете, когда надо бы с полной силой отдаться борьбе за нежно квоктавшую серую самку, умолкли тока.