Брандон нервно раздавил в пепельнице сигарету. Ему было горько, что она столь насмешливо, пусть даже шутя, говорила о чудесном дне, который они могли бы провести вместе. На какое-то мгновение ей стало жалко его, но она уже была не в силах остановиться.
– Милые у тебя шуточки, – сказал Алан. – Как-то они понравятся Еве?
– Самую милую шутку я оставлю на десерт, – сказала Жозе.
Она уже не пыталась сдерживать себя. Ее вновь переполняли буйная радость, жажда острых ощущений и опрометчивых, безрассудных поступков – все то, что отличало ее так долго. Она чувствовала, как в ней вновь зарождается почти забытое внутреннее ликование, свобода, беспредельная беспечность. Она встала и ненадолго вышла в кухню.
Они обедали в напряженной тишине, которую прерывали лишь шутки Жозе, ее впечатления о разных странах, рассуждения о тонкостях кулинарии. В конце концов она заразила Киннелей своим смехом. Только Алан молчал и продолжал сверлить ее глазами. Он, не переставая, пил.
– А вот и десерт, – вдруг сказала Жозе и побледнела.
Подошел официант и поставил на стол круглый торт с зажженной свечой в центре.
– Эта свеча означает, что я впервые тебе изменила, – сказала Жозе.
Они осовело смотрели то на Жозе, то на свечу, как бы пытаясь разгадать ребус.
– С моряком, что был на катере, – не вытерпела она. – Его зовут Рикардо.
Алан поднялся на ноги, застыл в нерешительности. Жозе взглянула на него и опустила глаза. Он медленно вышел из бара.
– Жозе, – сказала Ева, – это глупая шутка…
– Это вовсе не шутка. И Алан это хорошо понял.
Она достала сигарету. Руки у нее дрожали. Брандону понадобилось не меньше минуты, чтобы найти свою зажигалку и предложить ей огня.
– О чем это мы говорили? – спросила Жозе.
Она чувствовала себя опустошенной.
Жозе хлопнула дверцей машины. Она не спешила идти к дому. Киннели молча смотрели на нее. Свет в окнах не горел. Однако «Шевроле» был на месте.
– Он, наверное, спит, – неуверенно сказала Ева.
Жозе пожала плечами. Нет, он не спал. Он ждал ее. Что-то сейчас будет. Она терпеть не могла семейных скандалов, любых проявлений грубости, в данном случае – грубой брани. Но ведь она сама этого хотела. «Дура я, дура, – в который раз подумала она, – клейма ставить негде. Что мне стоило промолчать?» В отчаянии она обернулась к Брандону.
– Я этого не вынесу, – сказала она. – Брандон, отвезите меня в аэропорт, одолжите денег на дорогу, и я улечу домой.
– Вам не следует так поступать, – сказала Ева. – Это было бы… трусостью.
– Трусость, вы говорите трусость… А что такое трусость? Я хочу избежать бесполезной сцены, вот и все. А трусость – это что-то из лексикона бойскаутов…
Жозе говорила вполголоса. Она отчаянно искала выход из положения. Ее ждут упреки человека, который имеет на них право. Эта мысль всегда была ей невыносима.
– Он наверняка ждет вас, – сказал Брандон. – Ему, должно быть, очень плохо.
Они шептались втроем, будто напуганные заговорщики, еще некоторое время.
– Ладно, – наконец сказала Жозе, – чего тянуть, я пошла.
– Хотите, мы немного здесь подождем?
Выражение лица Брандона было трагическим и благородным. «Он простил меня, но его сердце давно любящего человека кровоточит», – подумала Жозе, и на губах ее промелькнула улыбка.
– Не убьет же он меня, – сказала она и, видя, как напуганы Киннели, уверенно добавила: – Куда ему!
И прежде чем удалиться, она помахала им на прощание рукой, показав всем видом, что смирилась со своей судьбой. В Париже все было бы иначе. Она провела бы всю ночь с друзьями, повеселилась бы на славу, вернулась домой на рассвете, и ей, усталой, любой скандал был бы нипочем. А здесь она битый час проговорила с людьми, которые явно ее осуждали, и это привело Жозе в крайне подавленное состояние. «А ведь этот сумасшедший и вправду может меня убить», – мелькнула у нее мысль. Однако в это она не верила. Ведь, по сути, он должен быть доволен – у него появился великолепный предлог, чтобы помучить себя. Он теперь будет бесконечно интересоваться подробностями, будет…
«Боже, – вздохнула она, – что я здесь делаю?»
Ее потянуло к маме, домой, в родной город, к друзьям. Она вознамерилась перехитрить судьбу, уехать, выйти замуж, прижиться на чужбине, она думала, что сможет начать жизнь сначала. И этой теплой флоридской ночью, возле двери бамбукового дома ей захотелось стать десятилетней девочкой, покапризничать, попросить кого-нибудь ее утешить.
Она толкнула дверь, вошла, постояла в темноте. А может, он и вправду спит? Может, ей повезет и она незаметно прокрадется на цыпочках до самой постели? Надежда на такой исход переполнила ее, совсем как в те дни, когда она возвращалась из школы с плохими отметками и прислушивалась, замерев у входной двери, к звукам, доносящимся из дома. Если родители принимали гостей, то она была спасена. Ощущения были абсолютно те же, и у нее пронеслась мысль, что оскорбленного мужа она боялась не больше, чем некогда родителей, которым, в сущности, плевать было на кол по географии, даже если он поставлен их единственной дочери. Быть может, у чувства вины, у страха за последствия есть некий предел, который достигается уже годам к двенадцати? Она протянула руку к выключателю и зажгла свет.
Алан сидел на диване и смотрел на нее.
– Это ты, – прозвучали его нелепые слова.
Она прикусила губу. Он мог бы начать иначе, но не стал. Он был бледен, рядом – ни одной пустой бутылки.
– Что ты делаешь в темноте? – спросила Жозе.
Она тихо опустилась на стул. Знакомым жестом он провел рукой по губам, и ей вдруг захотелось обнять его за шею, утешить, поклясться, что она солгала. Однако она не двинулась с места.
– Я звонил своему адвокату, – спокойным голосом сказал Алан. – Я сказал ему, что хочу развестись. Он посоветовал мне отправиться для этого в Рено или другое подобное место. Там это не займет много времени. Суду мы сможем представить дело так, будто мы оба виноваты либо я один, как хочешь.
– Хорошо, – сказала Жозе.
Она была подавлена и в то же время чувствовала облегчение. Но она не могла оторвать от него глаз.
– После того что случилось, я думаю, так будет лучше, – сказал Алан.
Он поднялся и поставил на проигрыватель пластинку.
Она машинально, как бы сама себе, кивнула. Он повернулся к ней так стремительно, что она вздрогнула.
– Ты разве так не думаешь?
– Я сказала «да», то есть я кивнула в знак согласия.
Комната наполнилась музыкой, и Жозе привычно задумалась, чья она. Григ? Шуман? Она всегда путала два их известных концерта.
– Я и матери тоже звонил. Вкратце рассказал о случившемся и сообщил о своем решении. Она его одобрила.
Жозе молчала. На лице у нее было написано: «Меня это не удивляет».
– Она даже сказала, что рада видеть меня наконец настоящим мужчиной, – добавил Алан еле слышно.
Он стоял к ней спиной, и она не видела его лица, но угадывала его. Жозе подалась было к нему, но потом передумала.
– Настоящим мужчиной!.. – задумчиво повторил Алан. – Представляешь? Эти слова сразу меня встряхнули. Скажи честно, – он вновь к ней обернулся, – ты считаешь, что покинуть единственную женщину, которую ты когда-либо любил, покинуть ее потому, что она провела полчаса в объятиях ловца акул, это значит повести себя как настоящий мужчина?
