Знамени, почетным оружием; высшим афганским орденом, полученным им уже в качестве дипломата - он был первым советским дипломатом, награжденным иностранным правительством. Считала, что вытянула в жизни счастливый билет, выйдя за него замуж. Еще до знакомства с ним прочла его книгу, ставшую для нее таким же учебником жизни, как книги Ленина. Как же не ошибка - эта книга его в страшном списке?.. Правда, рядом имена и других героев Октября и гражданской войны, теперь врагов народа и шпионов. Такое возможно, да. Но с кем угодно другим. А при чем тут ее Федор?..

- Но за что? - невольно вырвалось у нее.

Он засмеялся. Опять тот же нелепый вопрос.

- Яковлев недавно выразился: все полпреды - шпионы. Голос народа голос божий, - с усмешкой сказал он.

- В голове не укладывается, - сказала она жалобно, возвращая ему список.

- Да, это трудно принять, - согласился он, складывая странички, пряча в карман. - Вроде бы ничего не изменилось. Из Москвы по-прежнему присылают б умаги для ответа. Зарплату. А список составлен… Пройдемся?

Прошлись по дорожке туда-сюда. В конце дорожки снова остановились.

- Что теперь будет? - спросила она растерянно.

- Ты как думаешь?

- Ты считаешь, что тебя… арестуют? - Она через силу выговорила это слово.

- А ты так не считаешь?

- Но что же делать?

- Я хотел бы, чтобы ты высказала свое мнение.

- Мое мнение! Что я могу сказать? Я ничего не понимаю. У меня в голове все перевернулось. Как скажешь, так и будет.

- Хорошо. Надеюсь, ты не хотела бы, чтобы меня там арестовали?

- Что за вопрос, Федор…

- Хотя арестовать - еще не значит убить. Могут подержать какое-то время и выпустить. И такое бывает…

- Боже мой, Федор, о чем ты говоришь?

- Значит, остаемся? Не едем в Москву?

- Не едем?

- Но ведь у нас нет другого выхода, - сказал он, стараясь выдержать тон рассудительный, вдумчивый. - Ехать - чистое самоубийство. Значит, останемся здесь. На Западе.

Вот и выговорил то, что так трудно было выговорить. Слово сказано назад нет хода.

- Но как же… разве это возможно? - пролепетала она.

- Возможно.

- Подожди, дай собраться с мыслями. Ох, даже в пот бросило, потрясенно отводила она глаза.

Бледность на ее лице заменилась пунцовыми пятнами, бисеринки пота выступили на пухлой губе.

- Пройдемся немного, - предложила на этот раз она.

Прошли до середины дорожки, и она остановилась.

- А как наши родные? Они будут отвечать за нас.

- Ты думаешь, если с нами расправятся в Москве, их положение будет легче?

- Да, конечно… если расправятся, - протянула она, не глядя ему в глаза. - А если нет?

Он ждал этого вопроса. И был готов к нему. Заговорил тем же вдумчивым тоном:

- Что ж. Можно, конечно, рискнуть. Вполне возможно, что ничего с нами не произойдет. Давай рискнем. Шансов, правда, избежать общей участи у нас не много. Но и абсолютной уверенности нет в том, что все непременно плохо кончится. Итак, решаем: едем в Москву. Да? Едем?..

- Нет! - решительно заявила она. - Нет. Это невозможно.

Ее даже передернуло от ужаса, когда она вообразила на миг, что вот они выходят в Москве на вокзальную площадь, а там вместо такси их ожидает 'воронок'.

- Но как мы здесь будем жить? Где? И на что? Кому мы тут нужны, Федя? И с ребенком… - Голос у нее напрягся и задрожал, но она взяла себя в руки. - Ты об этом подумал?

- Подумал. Давай разберем. На что будем жить? Первое. Наши сбережения. Я подсчитал: если положить в банк с умом и тратить аккуратно, на год-два хватит. Кое-какие ценные вещи, в том числе моя коллекция монет. Дальше. Я надеюсь зарабатывать литературным трудом…

- Где печататься? В эмигрантских изданиях?

- У меня есть что предложить солидным издателям. Есть что предложить театрам. В прошлом году, когда мы были в Париже, ко мне, если помнишь, приходили из театра Святого Мартина. Интересовались моим 'Робеспьером'. Пьеса им знакома, есть перевод, речь шла о возможной постановке к юбилею французской революции. Юбилей - в будущем году. Приедем в Париж - зайду к ним… Не беспокойся, не пропадем. Что касается эмигрантских изданий. Есть белогвардейская эмиграция, есть эмиграция социалистическая, всевозможных оттенков, начиная от Керенского и до Троцкого. Есть и такие эмигранты, как Вальтер Кривицкий или Бармин, наш поверенный в делах в Афинах, если помнишь его…

Он умолк. Сделал несколько шагов, она - за ним. Снова остановился.

- И еще я тебе скажу. Для себя я твердо решил: в Москву не вернусь. И не потому только, что не хочу пропасть ни за что. Не могу больше терпеть позор, в котором оказалась страна. Я и так слишком долго терпел. Сталин довел страну до предела, за которым ее ожидает крах. Сейчас он ищет дружбы с Гитлером. Если оба диктатора объединятся, что это будет? С его властью нужно вести борьбу, как с враж дебной человечеству силой. Бороться с ним внутри страны сейчас невозможно. Остается заграница…

- Как ты будешь бороться?

- Пока не знаю. Надо осмотреться. Но уже хотя бы порвать с этой властью открыто…

Дошли до дома, повернули в обратную сторону. Снег перестал идти, но было пасмурно, все кругом белое, совсем зима.

- Думаю, сделать надо так, - заговорил он. - У нас с тобой есть время до конца марта. Не позднее 1 апреля нужно выехать. Отправимся из Софии, будто едем в отпуск в Москву. В Берлине изменим маршрут. Из вещей возьмем только то, что поместится в чемоданы, с какими ездили в отпуск. Ничего лишнего. Нужно быть очень осторожными, Муза, чтобы ни у кого из персонала не возникло никаких подозрений. Иначе они нас живыми не выпустят. Как думаешь, сумеем разыграть роль?

- Что нам еще остается?

Он внимательно, очень серьезно посмотрел ей в лицо. Эта его серьезность почему-то ее рассмешила, и она улыбнулась. Первый раз за утро. И он улыбнулся в ответ. И тут неожиданно прорвалось сквозь низкие облака солнце, и засверкало все кругом, ослепляя режущим голубым светом.

Молча шли назад, к дому. Щурились от яркого солнца. Что ж, может быть, и не так все безнадежно. Жизнь не кончается. Неизвестно, что их ожидало впереди. Но что бы ни ожидало, пусть будет что будет. Решение принято - это главное. Нет ничего хуже неопределенности.

В Софии, готовясь к отъезду, перебирал рукописи, письма, деловые бумаги, отбирая то, что могло пригодиться в будущих скитаниях. Лишнее уничтожал. А лишнее - это вся прежняя жизнь. В справках с выцветшими от времени чернилами. В старых счетах. Визитных карточках. Не вся, конечно, жизнь, часть ее. Большая часть осталась в его архиве в Москве, переданном два года назад, полный сундук документов, на хранение Бонч-Бруевичу в Литературный музей. Сохранится ли теперь?

Но и то, что оказалось здесь, в Софии, охватывало немалую часть жизни. Среди бумаг много было документов, относившихся ко времени революции и гражданской войны. Продолжая и за границей работать над воспоминаниями, выбирал из сундука документы, которые могли пригодиться в работе, и забывал про них. Так и возил с собой из полпредства в полпредство. Просматривая их теперь, складывал в особую папку. Все отобранные бумаги, рукописи запихивал в большой черный портфель.

В груде старых писем тех лет, которые выгреб из ящика стола, попалось ему письмо без начала и конца. По почерку узнал руку Екатерины Александровны Рейснер, матери Ларисы, и вспомнил сразу же, при каких обстоятельствах его получил, о чем оно. Получил его в августе 18-го года, в Свияжске, после казанской катастрофы, в дни подготовки к контрнаступлению на Казань. Екатерина Александровна просила написать