конечно, портфелем. На службе лихорадочно перекидывал на столе вороха входящих и исходящих бумаг, что-то подписывал, что-то переделывал, вызывал на ковер исполнителей, внушал им, что надлежало внушить, выступал на собраниях, на митингах, горячился, развивая надлежащую мысль. Другой Федор в это время лежал на кровати в своей казенной квартире и глядел в потолок.

Этому другому Федору не давали покоя сны. Он видел в них Ларису, то в ее оригинальном кавалерийском наряде, в галифе с кожаным задом и в кожаной куртке, при шпорах, с хлыстом, то в белом развевающемся платье, всегда смеющуюся, белозубую, с ямочкой на щеке. Мелькали в этих снах белые чалмы чернобородых мулл, бородатые лица министров Амануллы-хана, они кружились в странном хороводе, который вела и закручивала смеющаяся Лариса.

Мучили эротические сны. В них тоже фигурировала Лариса. Но иногда, начиная ласкать Ларису, он вдруг замечал, что сжимает в объятиях другую, будто незнакомую ему женщину, у нее удивительное гибкое и долгое, сладостно обвивающее его тело, все в нем замирало в жутком и сладком ожидании пронзительного ощущения… Он просыпался весь в поту, дрожа от возбуждения, пытаясь вспомнить и не в силах вспомнить лица этой незнакомой женщины, явно не Ларисы.

Иногда он не выдерживал холостяцких мук, одевался поплоше, снимал где-нибудь на Щипке или Плющихе глухую комнатенку, из ближайшей пивной уводил первую подвернувшуюся под руку деваху, приводил в новое логово, ласкал ее до изнеможения - день, два, пока не проходил любовный зуд.

Так долго не могло продолжаться. Надо было что-то делать. Жениться бы, что ли. Да как найти жену?

Судьба была к нему милостива. У него появилась Муза.

По праздникам на него обрушивался шквал телеграмм, писем, звонков от старых боевых товарищей, бывших военморов, воевавших под его командованием на Балтике и на Каспии, на Волге и Каме. Его зазывали в гости, приглашали выступить с воспоминаниями в красноармейских клубах и на заводах, в общежитиях студентов, и не всегда было удобно отказаться от приглашения. В гостях, после первых рюмок, начинались рассказы о былых сражениях, и не было им конца, расходились всегда под утро, с песнями тех лет, со слезами радости и гордости за славно прожитую молодость.

Однажды Раскольникову позвонили из грузинского представительства в Москве и пригласили на вечер в представительство, где, как ему передали, его ждал сюрприз. Звонил сам представитель Орехалашвили, старый знакомый Раскольникова, человек добродушный и веселый. На вопрос Раскольникова, что за сюрприз, он, смеясь, сказал, что это секрет, Раскольников все узнает, когда придет.

Сюрприз Орехалашвили заключался в том, что ему прислали из Грузии какие-то документы о боевых подвигах в гражданскую войну группы грузин, моряков Волжской военной флотилии, и просили передать Раскольникову, чтобы он использовал в своих воспоминаниях. Раскольников удивился: разве нельзя было переслать ему эти бумаги, зачем было ему ехать за ними? 'Как зачем, дорогой? - смеясь, блестя черным лукавым глазом, вертел головой Орехалашвили. - Ты не хочешь провести вечер в хорошей компании? Не хочешь выпить хорошего грузинского вина? Спеть наши песни? Не поверю, дорогой. Ты посмотри, какие у нас сегодня гости! А девушки! Вах!'

Вокруг длинного стола, уставленного бутылками с грузинскими винами, вазами с фруктами, шумно рассаживались действительно замечательные люди. Это были молодые русские и иностранные коммунисты, члены Коминтерна и КИМа, члены ЦК комсомола. Со многими из них Раскольников был знаком, иных знал по их выступлениям на международных конгрессах. Белокурый красавец Чаплин, нервный, порывистый Косарев, невозмутимый Бессо Ломинадзе - вожди комсомола, сын Карла Либкнехта Вильгельм, Гейнц Нейман. Молодые иностранцы, вольнослушатели Плехановского института, привели с собой девушекстуденток, своих сокурсниц, веселых, румяных, непринужденно болтающих с гостями и хозяевами-грузинами, должно быть, им было не впервой находиться в этой компании.

Одну из этих девушек посадили между Раскольниковым и Ломинадзе. Тоненькая и стройная, с копной светлых волос на голове, делавших ее похожей на одуванчик, девушка оглядела всех рассевшихся гостей, громко спросила, обращаясь к Ломинадзе:

- Раскольников еще не приехал? Мне сказали, что будет Раскольников.

Ломинадзе с улыбкой посмотрел на Раскольникова. И девушка посмотрела на него.

- А как вы себе представляете Раскольникова? - спросил он.

- Ну, высокий, плечистый. Усатый, - уверенно ответила она. - Вроде Буденного или Щорса.

- Боюсь, что вы будете разочарованы, - сказал Раскольников. - Ему далеко до Буденного или Щорса.

Ломинадзе засмеялся. Девушка смутилась.

- Это и есть Раскольников, - сказал Ломинадзе.

- Вы? - неуверенно смотрела она на Раскольникова.

- Вы думаете, вас разыгрывают? Почему я не могу быть Раскольниковым? спросил он.

- Я ничего не говорю. Но я подумала… Я приняла вас за иностранца, бойко ответила девушка, справившись со смущением. - Вы одеты, как иностранец. Извините. - Она снова смутилась.

Он улыбнулся.

- Ничего. Как вас зовут?

- Муза.

- Как? Муза? Я не ослышался?

- Нет. Муза Васильевна Ивановская.

- Очень приятно, - привстал он учтиво. - Муза. Какое чудное имя. Если вас полюбит поэт, у него будет двойное право говорить вам: вы - моя Муза. Кто же вас так назвал? Мама? Папа?

- Конечно, папа.

- Почему конечно?

- Он большой выдумщик и вообще натура поэтическая.

- Чем он занимается?

- Преподает русский язык и литературу в школе второй ступени.

- А мама?

- А мама - красавица.

- Это как понять?

- Она нас с папой и сестрой давно бросила. В молодости семейная жизнь ее не привлекала. Теперь у нее другая семья.

- Понятно. Но ваш папа… Хотелось бы мне познакомиться с вашим папой.

Муза смущенно умолкла. Он усмехнулся:

- Не подумайте, что я напрашиваюсь к вам в гости. Просто я люблю знакомиться с оригинальными людьми. Ваш папа, по-моему, из этой редкой породы людей.

- Спасибо. Мне это приятно слышать.

Весь вечер он болтал с Музой. Ему доставляло удовольствие смотреть на нее, слышать ее мягкий голос. Она была начитанна, говорить с ней можно было на любую тему. Она обожала поэзию. Очень скоро он узнал, что она недовольна своим институтом, ей бы учиться в университете на филологическом, но ничего не поделаешь, приходилось терпеть, ей оставался всего год до выпуска. В нежном ее лице была милая неправильность черт - нос как бы приплюснут, скулы слегка выпирали, - но это не портило ее, придавало лицу характерность. Особенно губы выделялись на лице, как бы растекались по лицу нежной алой патокой. В какой-то миг Раскольников поймал себя на том, что смотрит на них неотрывно, его неудержимо тянуло поцеловать их, он будто даже уже чувствовал на своих губах их сладкий медовый привкус.

Они стали встречаться. Ходили на выставки художников, в театры, катались на лихачах с рысаками в