заставлены ящиками с патронами, продуктами, амуницией. Раскольникову отвели место в купе проводника, тоже заставленном патронными ящиками. В штаб входило несколько авторитетных среди матросов лиц - комиссар Центробалта Ховрин, брат Александр, кронштадтцы большевик Баранов, анархисты Железняков, Берг.

Когда тронулись, Раскольников прошел в свое купе, рассчитывая сразу лечь спать и выспаться: несколько ночей провел на ногах, спал в окопах. Забрался на верхнюю полку, блаженно вытянул ноги, накрылся шинелью.

Но уснуть не пришлось.

В купе постучали и тут же, не дожидаясь ответа, нетерпеливо отворили ее. Извинившись, вошла женщина, протянула руку:

- Здравствуйте, Федор Федорович Ильин-Раскольников. Вот вы какой. Я Лариса Михайловна Рейснер.

Он спрыгнул с полки, схватился рукой за ворот расстегнутого кителя, другую руку вытянул, пожал ее ладонь, слегка сжав тонкие пальцы:

- Пожалуйста. Прошу. Чем могу?

Она стояла против фонаря, висевшего на стене и светившего ей в глаза, щурилась и улыбалась, рассматривая Раскольникова. И он узнал ее. Это была та статная сероглазая незнакомка со странной голубой помадой на губах, которая так поразила его весной на пароходике, подходившем к Кронштадту.

- Прошу вас, - говорил он, сдвигая ящики на нижней скамье, приглашая ее сесть. - Чем обязан?

Она села и объяснила:

- Я еду в Москву по тому же делу, что и вы, но не в качестве бойца, а корреспондентом от 'Известий'. В Военревкоме предложили ехать с солдатским эшелоном, а уже на вокзале я узнала, что на Москву направляется сводный отряд из солдат и матросов и матросами командуете вы. И попросила проводить меня в ваш вагон. Не прогоните?

Она говорила весело, забавляясь его замешательством.

- То есть вы хотите сказать…

- Ну да, - смеясь, перебила она, - прошу меня приютить. Впереди ночь, вагоны битком набиты, ни сесть, ни прилечь негде.

- У вас нет места?

- Ну, конечно же, боже мой! Вы не хотите меня устроить у себя?

- Нет, почему? Устроим, разумеется. Но как же вас направили в воинский эшелон и не сказали, к кому обратиться?

- Сказали. На вокзале меня встретил Еремеев и предложил свой вагон. А я вот попросила проводить меня к вам.

- Милости просим. Но почему, собственно…

- К вам? Потому что хотела познакомиться. Может быть, я о вас напишу. Я о вас наслышана. Знаю вас не только как героя июльских событий. Читала ваши статьи в 'Правде' и в кронштадтском 'Голосе'. Видите, я многое знаю…

- И я вас знаю! И я вас читал. Знаю ваши стихи. И публикации ваши в горьковской 'Новой жизни' видел. Кроме того, мы с вами встречались.

- Где и когда?

- В конце апреля, на катере, при подходе к Кронштадту. Вас сопровождали двое молодых людей. Вы шли к трапу, а я стоял у трапа.

Она подумала, вспомнила:

- Вы тот голубоглазый морячок без фуражки, с дикой копной волос на голове? У вас был забавный задиристый вид. Морячок-петушок. Никогда бы не подумала, что это вы.

- Почему?

- Я считала, что вы - старше. Большевик-подпольщик. Правдист. И я не знала, что вы военный. Думала, что вы на флоте, как Еремеев в 'военке'. От партии. Вы кадровый военный?

- Мичман флота. В этом году окончил гардемаринские классы.

- Гардемаринские классы. Насколько мне известно, туда принимали студентов?

- Я и был студентом, когда началась война. Изучал библиографическое дело у Семена Афанасьевича Венгерова. А перед тем закончил Политехнический.

- Когда же вы в 'Правде' работали? Еремеев мне сказал, что вы под его началом работали там с первого номера, не только писали, но были секретарем редакции.

- Да, и писал, и был секретарем редакции. И в тюрьме довелось посидеть за 'Правду'.

- Ильин - ваша подлинная фамилия?

- Да. Раскольников - литературный псевдоним.

- Название крейсера 'Лейтенант Ильин' имеет отношение к вашей фамилии?

- Крейсер назван в честь моего прапрадеда по материнской линии, Дмитрия Сергеевича Ильина, который отличился в Чесменском сражении в тысяча семьсот семидесятом году, потопил несколько турецких судов. Прадед был тоже морской офицер, артиллерист, ученый. И дед - военный, генерал-майор артиллерии. Мне на роду написано быть военным.

- У вас материнская фамилия. Почему? А по отцу как?

- Петров. По этой линии мне бы надлежало проповедовать любовь и согласие между согражданами. Предки моего отца более двухсот лет священствовали в Петербургской гу бернии. И отец был священником. Он уже умер. С моей матерью он не был повенчан, когда они сошлись, он был вдовцом и, как священник, не имел права жениться вторично. После его смерти матери пришлось торговать в винной лавке, чтобы как-то вытянуть нас с братом. Может быть, это объясняет, почему ваш покорный слуга пошел в революцию?

- Не думаю. В революцию идут по разным причинам. И даже без видимых причин.

- Эстетическое чувство, стремление к прекрасному тоже может привести в революцию?

- Может.

Она и бровью не повела, не уловив или не пожелав принять на свой счет его иронию, а он в нее целил, знал и помнил ее стихи, считал ее представительницей петербургского эстетизма, хотя, может, и не самой правоверной, а все же из этого не близкого ему мирка рафинированных, манерных. Но продолжать в том же полунасмешливом тоне не стал. Потому что и еще кое-что знал об этой изящной молодой поэтессе и писательнице. Знал, что она вместе со своим отцом, профессором права, одно время издавала полудекадентский, полуреволюционный журнал со странным названием 'Рудин', придушенный царской цензурой, что отец ее - старый член партии, и, как правовед, введен в комиссию для составления декретов советской власти.

- Я помню одно ваше стихотворение, - живо заговорил он. - Когда я его прочитал в журнале, хотел написать вам и поставить несколько вопросов. Помешали обстоятельства. Но теперь я могу их поставить?

- Можете.

- Называлось стихотворение 'Художнику'… Нет, все-таки удивительно, что вы - это вы, - перебил он себя, смеясь, его переполняло чувство тихого ликования: он так искал ее весной, и вот, она сама явилась перед ним. Никак не могу связать ту экстравагантную барышню с голубыми губами и поэтессу Ларису Рейснер.

Она отпарировала:

- Мне тоже странно, что вы - это вы. Большевик-подпольщик - и морячок-петушок. Но что ваши вопросы?

- Стихотворение 'Художнику'. 'Сегодня Вы опять большой, как тишина. Исполнены томлений и корысти, на полотне бесшумно спорят кисти, и тайна творчества загадки лишена…' И дальше… - Он остановился, потому что по лицу ее прошло досадливое выражение.

- Стихотворение давно написано, - сказала она быстро.

- Но вы не отказываетесь от него?

Она сделала неопределенное движение головой.

- И дальше: 'Палитру золотит густой, прозрачный лак, но утолить не может новой жажды; мечты бегут, не повторяясь дважды, и бешено рука сжимается в кулак'… Кончается все смехом Горгоны, гибельным для