– Адрес?

– Да-с, адрес… Гостиница «Метрополь»?… Ну, однако, я, конечно, поопасался. Хотя временно сокращено наблюдение, чтобы, извините, не испугать, а все-таки швейцар, лакеи, то-се…

Александр слушал и не верил ушам. Ему казалось, что Тутушкин смеется, что он нарочно обманывает его. Помолчав, он тихо сказал:

– Ты врешь… Откуда ты знаешь?…

– Вру?… Я уже докладывал вам, мы все знаем… Дозвольте вам объяснить… Воля ваша… Вы можете сомневаться… Только я вот по совести… Честное слово… Ведь сам на волосочке вишу… Единственно из расположения к вашей особе… Я и брата вашего, покойного Андрея Николаевича – царство ему небесное, – знал… Припомните господина доктора Берга… Кто осветил? Я… Дмитрий Тутушкин… И теперь я вот, значит, командирован с летучим отрядом на предмет наблюдения за вами…

– Говори.

– Да-с… Так вот-с… Всего опасаюсь… Я ведь человек маленький… обремененный семейством… Посудите сами: шесть человек малолетних детей… Ногтем полковник придавит, – и нет ничего, только мокро осталось… А вас я искал, в надежде, что вы меня не забудете… Зная ваше великодушие… Дело, Александр Николаевич, в том, что за вами учреждено наблюдение… И не только за вами-с. Нам известно, что, кроме вас, работают шесть человек, и кому грозите, поверьте, тоже известно… Тут не губернатором пахнет-с… Барышня живет на Арбате, белобородый еврей, по-нашему «нос», – на Ильинке, помоложе еврей – «заклепка», тот, что в поддевке ходит, – в номерах стоит, на Садовой… Верно я говорю?… Или снова не верите? Ну так вот, значит, теперь вы, Александр Николаевич, предупреждены, а там дело ваше… А меня не обидьте-с…

– Кто же нас выдал?… – спросил Александр. Он не испытывал теперь ни отвращения, ни гнева. Точно то, Что сказал Тутушкин, было естественно и понятно, и иного он не мог ожидать. Потом, много позже, вспоминая об этом унизительном разговоре, он никак не мог объяснить, где он взял ту спокойную силу, которая поддерживала его. Тутушкин с грустью развел руками:

– Кто выдал?… Вот уже этого я знать не могу… Не знаю… А ведь, ей-богу, кто-то продал за грош… Уж это не сомневайтесь… Уж поверьте… Всегда так бывает. И осмелюсь вам доложить, всего вернее, что кто- нибудь же из ваших…

– То есть?

– А из этих шести…

– Ну, уж это ты врешь…

– Как угодно-с…

«Как он смеет так говорить… Как смеет», – вспыхнул, как зарево, Александр и вынул бумажник. Он молча подал Тутушкину сто рублей и хотел встать. Но Тутушкин, зажимая деньги в кулак, осторожно сказал:

– Мерси. Очень вам благодарен… А только я вам скажу, хоть, может быть, опять обидно покажется… Я, конечно, ручаться не буду, а только всех ли вы знаете хорошо?

– Говори прямо, кто провокатор?

– Не знаю-с… Ей-богу, не знаю-с… – заторопился Тутушкин. – Кабы знал, я бы, поверьте, не скрыл…

– Да ты, может быть, недоволен?

– Нет-с, покорно благодарим.

– Говори, денег надо?

– Господи!.. Что же деньги?… Металл!.. Душевно бы рад… Да, ей-богу, не знаю… Мой совет, Александр Николаевич, уезжайте-ка вы за границу… Завтра, конечно, не арестуют, ну, а все-таки… Извините: береженого и Бог бережет…

– Почему завтра не арестуют?

– А потому, что имеют намерение с бомбой в руках… На месте, так сказать, преступления… Чтобы, значит, с поличным… В момент аттентата…

– В момент аттентата?

– Именно-с… Тогда награда им выйдет.

Александр внимательно посмотрел на него.

– Так не знаешь, кто провокатор?

– Не знаю-с…

Когда Александр ночью возвращался домой, в гостиницу «Метрополь», ему казалось, что кто-то горько насмеялся над ним. «Усыпальница русских царей, Успенский собор… Кремль… Святая Москва… – с жесткой усмешкой подумал он. – Я русский… Да, конечно, я русский… Мы все русские, слава Богу… И Тутушкин, и Стессель, и Небогатов, и доктор Берг, и полковник фон Шен, и этот, подкупленный, неизвестный „товарищ“… Мы все русские… Внуки Пестеля, дети Желябова… Какой позор… Что мы можем? Что мы умеем?… Несчастная, рабская, в снегах схороненная Россия…» У Иверской какой-то лохматый мужик, сняв шапку, кланялся в пояс и тыкал пальцами в грудь. Александр с презрением взглянул на него. «Великий русский народ… Великая русская революция… Одна надежда на Бога… На православного, молебствующего попа…» Он вспомнил, как на корабле перед боем служили молебен, как судовой священник, толстый иеромонах, отец Евил, которого матросы называли «халдей», под гром пушек возглашал многолетие. «Японцы, небось, не молились… Не кланялись образам… Они учились стрелять…» И он вспомнил свою молитву: «Господи! Дай мне счастье каплею в океане, искрой в пожаре послужить спасенью России… Господи, дай мне видеть победу…» И послужил… И увидел… И послужу… И увижу», – кусая губы до крови, почти вслух вымолвил он. На Театральной площади было темно. Чернело здание театра. Было душно, и не было видно звезд.