квартира разгромлена. Эти два случая имели место в течение последних двадцати четырех часов.

– А мы снова заседаем, - сказал начальник. - И каждый думает: вот сейчас, сию минуту зазвонит телефон и мы узнаем: кто-то убит, ограблен. Бушмакин, у вас есть план, который реально гарантирует уничтожение банды?

– 'Закрыты' притоны, малины, хазы… Там наши люди. 'Закрыт' ресторан 'Донон'. Кондратьев сумел убедить швейцара, и тот согласился нам помочь. Вообще-то он человек сомнительный, но у нас нет другого выхода. Будем надеяться, что он сообщит, если Пантелеев появится в ресторане. Арестованы тридцать пять человек, которые проходили как прямые связи Пантелеева. Их допрашивают. На учете все без исключения скупщики краденого. Около них - наши люди… Улицы усиленно патрулируются нарядами милиции… На вокзалах установлено круглосуточное дежурство. Считаю, день-два - и конец, - закончил Бушмакин.

– Многим за эти день-два сколотят гробы… - вздохнула Маруська. - Зря я его тогда не пристрелила. Пару лет отсидела бы, зато сколько людей в живых осталось бы.

– Глупость говоришь, - перебил Коля. - Публично расстрелять бандита, самосуд устроить - сегодня этот политический вред ничем не окупится.

– Верно, - поддержал начальник. - Работайте. Докладывать мне каждые два часа. Кстати. Почему я не вижу товарища Колычева? Он что, у вас в кабинете скрывается, Бушмакин?

Бушмакин покраснел, словно мальчишка, которого застали во время кражи сахара из буфета.

– Ладно, - улыбнулся начальник. - Мне Кондратьев осветил его роль в этом деле. Пусть работает. На мою ответственность.

Начальник ушел.

– Ай да ты… - Бушмакин посмотрел на Колю так, словно впервые его увидел. - Я, понимаешь, тяну с увольнением Колычева. Не то чтобы боюсь, - откладываю, понимаешь? А ты - раз и квас! Смел!

– Да чего там, - смутился Коля. - Я случайно.

– Не прибедняйся, - усмехнулся Бушмакин. - Ты любишь людей, Коля. А в нашем деле, я считаю, это главное.

Маша никогда не вспоминала о Смольном. Он канул в Лету, он навсегда остался в прошлой, выдуманной, вычитанной в романах жизни, той жизни, которая закончилась 25 октября 1917 года и о которой, конечно же, следовало забыть. Маша забыла. И вдруг спустя пять лет на заплеванной трамвайной остановке, где Маша стояла, сгибаясь под тяжестью огромной кошелки с картошкой, эта вроде бы безвозвратно опочившая жизнь дала о себе знать. За спиной процокали подковы, чей-то удивительно знакомый голос спросил:

– Ба! Да это же Вентулова! Чтоб я сдохла!

Маша обернулась. В шикарной лакированной коляске, запряженной парой серых в яблоках коней, стояла расфуфыренная девица и махала рукой.

– Ну конечно же! - продолжала девица. - У кого еще может быть такой красивый нос, губы и глаза, как не у Вентуловой, чтоб я сдохла!

– Лицкая! - удивилась и обрадовалась Маша. - Ты ли это? - Маша подошла к коляске. - Нет. Тебе я не могу отплатить той же монетой. Ты постарела и подурнела, уж извини.

– Ты пока что садись и говори, куда тебя везти, - кисло сказала Лицкая, но тут же снова заулыбалась: - Не могу на тебя сердиться! Нахлынули воспоминания, черт с тобой, я не сержусь, садись!

Маша с сомнением оглядела свое изрядно потрепанное пальто.

– Не знаю, удобно ли.

– Я не стесняюсь, - гордо заявила Лицкая. - Я человек широких взглядов.

– Это я стесняюсь, - улыбнулась Маша. - Меня могут увидеть в твоем обществе, у мужа будут неприятности. Кстати, поздравь меня: я теперь Кондратьева.

– Вентулова! - Лицкая всплеснула руками. - Где мои глаза? Что за метаморфоза? Можно подумать, что твой муж - мусорщик какой-нибудь!

– Он служит в уголовном розыске, - угрюмо сообщила Маша. - А что делает твой муж?

– А черт его знает, что он делает! - весело крикнула Лицкая. - Я ведь не замужем. Садись, не трусь, ты ведь у нас в отчаянных ходила! Тряхнем стариной!

Маша махнула рукой, что, вероятно, должно было означать - 'пропадай, моя телега!', и села рядом с Лицкой.

– Гони, милый, - велела Лицкая кучеру. - Значит, в уголовке твой муженек? Коммунист?

– Само собой разумеется, - сухо сказала Маша. - А ты что, против коммунистов?

– Чтоб я сдохла! - расхохоталась Лицкая. - Ты разговариваешь, как следователь ГПУ! - Она вдруг погрустнела: - Знаешь, врать не стану. Отец торгует колбасой, я стою за прилавком. Вам полфунта? Пардон, самая свежая-с! Вам? Извольте-с. Хамство…

– Позволь, - изумилась Маша. - Если я не запамятовала, батюшка твой был камергером высочайшего двора?

– Тсс… - Лицкая шутливо приложила палец к губам. - Камергер дал дуба, а родился советский торгаш товарищ Лицкий. Папа отрекся от ключей, мундира и орденов. Он такой. Бал выпускной помнишь?

– Еще бы! - оживилась Маша.

– В тебя был влюблен Яковлев, помнишь?

– Яковлев… - Маша наморщила лоб. - Ну как же! Из царскосельского гусарского, да?

– Да, - Лицкая вздохнула. - Он убит, Вентулова. Под Перекопом.

'Ах, мадемуазель, - восторженно восклицал тогда Яковлев. - Вы такая… Вы такая… Слов нет, какая вы… А я, знаете, решил бросить военную службу. И знаете почему? Потому что я вижу - вы не любите военных!'

Маша закрыла глаза. Что он еще говорил? Не вспомнить… А она хохотала. До изнеможения. А почему ей было смешно? Не вспомнить… Ментик у него был красный. Ну, конечно же, - по форме полка, у них у всех красные. Убит. Возможно, кем-нибудь из товарищей Коли. Или нет? Впрочем, это уже все равно. А лицо? Да, какое у Яковлева было лицо? Не вспомнить…

– А потом, мы пошли к 'Донону', помнишь? - щебетала Лицкая. - В блузках, эмансипе, помнишь? Ничего- то ты не помнишь, Вентулова. На тебя дурно влияет твой наверняка некрасивый муж, чтоб я сдохла!

– Где ты взяла эту дурацкую присказку? - раздраженно спросила Маша. - А муж мой - красавец! Глазищи… а цвет - как купол мечети, ясно тебе, Лицкая?

– Да все, все мне ясно! - счастливо улыбалась Лицкая. - А вот 'Донон', видишь?

Они свернули с набережной Мойки и въехали на мост. Слева, в глубине двора, маячила вывеска ресторана.

– Зайдем? - подмигнула Лицкая.

– Ты с ума сошла! - Маша провела ладонью по своему пальто. - 'Донон' теперь не для меня.

– Ну, положим, он и раньше был не для тебя, - высокомерно сказала Лицкая. - Ты, я знаю, выше 'Астории' никогда не поднималась. - И, увидев, как нахмурилась Маша, заторопилась: - Я пошлая дура, прости меня, плюнь, - и за мной! Я угощаю! Все сметено могучим ураганом!

Она спрыгнула на тротуар и подала Маше руку:

– Сегодня я буду твоим кавалером, Вентулова. Вспомним молодость, чтоб я сдохла!

Они пошли в ресторан. У гардероба стоял величественный, как монумент, швейцар - весь в галунах, с раздвоенной адмиральской бородой.

– Чего изволят барышни? - осведомился он. У него были небольшие, близко друг к другу посаженные глаза, как у мыши, взгляд пристальный, цепкий.

– Ты, папаша, на полицейского осведомителя похож, - съязвила Лицкая. - Противный ты, прямо тебе скажу.

– Всякое дыхание да хвалит господа, - смиренно отозвался швейцар. - И осведомитель человек, барышня… Вы в залу пойдете или, может, отдельный кабинет желаете?

– Давай с большой ноги, - подмигнула Лицкая. - Займем кабинет.

– Чем промышлять изволите? - дружелюбно продолжал швейцар. - И велик ли нынче доход от вашего рукомесла?

Лицкая смерила его долгим взглядом и рассмеялась:

– Отомстил, черт с тобой. Квиты.