- Добрый день, - через забор крикнул ей Никита. – Могу я Петровича увидеть?

Женщина скривилась, словно у нее вдруг заболели все зубы сразу, и молча махнула рукой в сторону деревянной пристроечки в глубине двора. Подождав, не скажет ли все же хозяйка чего-нибудь, Никита вошел в калитку и направился к пристройке.

Петрович, как римский император, возлежал на топчане перед накрытым столом. Правда, ассортимент напитков и закусок на столе был явно не императорским: литровая бутылка водки средней паршивости, слегка пожелтевшие огурцы, жестоко разделанная селедка и толстые куски вареной колбасы. Похоже, возлияние шло уже давно, водки в бутылке осталось меньше половины, а сам Петрович был ну очень хороший: морда свекольная, глаза в кучку, пегие волосы дыбом.

- О, мил человек! – обрадовался он Никите, как родному. – З-заходи скорей. Водочки выпьем.

- Да мне бы ключи от часовни.

- А-а, - огорчился Петрович. – Ну как хошь. Сам возьми, на сундуке. А то, может, выпьешь?

Никита огляделся по сторонам. Никакого сундука в комнатушке не было. В ней вообще не было никакой мебели, кроме топчана, колченогого стола и обшарпанной больничной тумбочки.

- Да тама, - Петрович кивнул в сторону этой самой тумбочки.

Однако кроме загадочного хлама на тумбочке ничего не было. Никита не поленился, выдвинул ящик, открыл дверцу. Ничего напоминающего ключи.

- Эй, Петрович! – он потряс начавшего выпадать в осадок сторожа за плечи. – Нет ключей.

- Нет ключей, гришь? – Петрович попытался приоткрыть тяжелые, как у Вия, веки. – Так правильно. Ты их сам и забрал. Пришел и забрал.

- Да не забирал я ничего, - возмутился Никита. – Я только вошел.

- Не ты, гришь? – слабо удивился Петрович. – Ну, значит, баба твоя. Или не баба. Я почем знаю.

Добиться от него больше Никита так и не смог. Петрович блаженно улыбался и кулем валился на топчан. Плюнув с досады, Никита вышел во двор. Женщина, надо думать, сестра Петровича, все также ковырялась на грядках.

- Скажите, кто-то к Петровичу приходил за ключами от часовни? – подошел он к ней.

Тяжело распрямившись, она снова скривилась, показала грязным пальцем на свой рот и развела руками. Потом замычала и махнула рукой в сторону леса.

До Никиты наконец дошло, что сестра сторожа немая, хотя и не глухая. Сказав «спасибо, извините», он вышел и аккуратно прикрыл за собой калитку.

Единственная улица деревни за околицей переходила в проселок и, делая плавный поворот, спускалась вниз к реке. Никита сообразил, что по этому самому проселку он может вернуться к дому, не проходя снова через лес. Почему-то идти прежней дорогой совершенно не хотелось. Он уже отправился было к реке, но подумал, что, если кто-то взял ключи от часовни недавно и отправился туда, он еще сможет его там застать. Может быть, именно этот человек и проскользнул мимо него в лесу.

Никита вернулся, снова пересек деревню и, не без внутреннего напряжения, углубился в лес. На этот раз он шел быстро, но по сторонам все же поглядывал.

На двери часовни по-прежнему висел замок. Но Никита готов был голову дать на отсечение: кто-то совсем недавно заходил в нее. На крыльце остался грязный след и несколько пожелтевших хвоинок. Он вспомнил ту самую промоинку, которая подвела кравшегося за кустами. Грязь налипла на подошву, видимо, рифленую, потому что не отвалилась, пока он шел по сухой лесной подстилке. А вот когда топтался на крыльце, открывая дверь, тут-то и отстала.

Оглядев еще раз часовню, Никита вздохнул с сожалением и пошел потихоньку по тропе к реке. Солнце опустилось совсем низко, а тучи придвинулись. «Горе, горе, крокодил наше солнце проглотил!» - усмехнулся он, срывая султанчик тимофеевки и покусывая сладкий кончик стебля.

                                               * * *

Анна и предположить не могла, что круги пойдут так сильно. К ужину уже вся родня была в курсе, сбилась в кучки и тихо гудела, поглядывая в ее сторону. Наверно, никто в стороне не остался. Разве что сама бабка ни о чем не догадывалась. Или уже донесли?

Переодеваясь к ужину, она думала только об этом и никак не могла сдержать нервную дрожь в руках. Да и Женька с Галкой подливали масла в огонь. На этот раз бабка поселила их втроем в одной большой комнате в мансарде.

Когда Анна вошла в комнату, Галина только губы поджала и прошипела:

- Ты что, мать, белены объелась?

- А как насчет заповеди о почитании родителей? – срезала она ее.

- Ну, эта заповедь не только о родителях, а о старших вообще. Ты сама-то как ее соблюдаешь?

- Так я в монашки и не записывалась, - пожала плечами Анна. – Если ты у нас такая праведная, свои грехи считай, а со своими я как-нибудь сама разберусь.

Дочь вспыхнула, хотела ответить что-то резкое, но наткнулась на любопытный взгляд Евгении и вышла, хлопнув дверью.

- Послушай, Ань, ты действительно что-то не то затеяла, - осторожно, словно на цыпочки ступая, сказала Евгения.

- И ты туда же? – устало поинтересовалась Анна, вдевая в уши тяжелые серьги, которые сняла после обеда, чтобы дать отдохнуть ноющим мочкам.

- Послушай, ты что, решила начать войну? Даже допустим, что вся эта авантюра удастся, в чем я крупно сомневаюсь. Во-первых, ты всех перессоришь, а во-вторых, все равно тебе от этого никакого практического интереса. Ты-то ни копейки не получишь. Ни ты, ни Андрюшка, ни дядя Изя. И Галка с Вадиком тоже. Ведь опекуном будет кто-то из нас четверых. Или ты думаешь, мои братцы и сестрица с вами поделятся?

Анна сцепила зубы – этого-то она и боялась. И вообще, как можно было быть такой наивной дурой! Все рассчитала, а о главном даже не подумала. А теперь уже поздно назад играть. Заварила кашу, придется расхлебывать. И Толик хорош, насоветовал. Но он-то не знает всех семейных тонкостей.

- Хотя, если хорошо подумать… - задумчиво продолжала Евгения. Вернувшись после игры в теннис, она прилегла на свою детскую кушетку, да так и лежала, не торопясь одеваться. – Не понимаю, как могут быть против Кирка и Илья. Ведь если бабку признают недееспособной, каждый из нас четверых может претендовать на опекунство, а значит, и на распоряжение ее имуществом. Возможен даже опекунский совет из всех нас, учитывая размеры ее собственности. А если ее признают недееспособной на момент составления последнего завещания, его признают недействительным и после ее смерти все будет разделено по закону. А это значит, только между нами. С другой стороны, не могу понять, почему за тебя Марина и Димка. Ведь они при таком раскладе остаются с носом. Маринке придется надеяться на отцовское наследство, а он, скорее всего, позаботится о своем ненаглядном грузинском отпрыске. А Димка и вовсе ничегошеньки не получит, как и все вы, Зильберштейны. Кстати, Котька мой тоже против. Только по другой причине. Во всяком случае, так он говорит.

- По какой? – машинально спросила Анна, кусая губы, чтобы не заплакать. Так бы и убила себя, идиотку!

- Говорит, что это неэтично, аморально и так далее. Ну, ты же его знаешь.

- А кто еще против?

- Кто? – задумалась Евгения, теребя бахрому покрывала. – Ну, Галя, Костя, само собой. Андрей и Вадик, разумеется. Кирилл, Илья – ну, это я уже говорила. Хотя Илью, собственно, никто и не спрашивает. Равно как Вику, Никиту и прочую мелочь. Что касается Светы… Она сказала, что все вокруг спятили. Понимай как хочешь. Мой тебе совет, сворачивай все взад, пока не поздно. Сделай вид, что ничего не было. И моли Бога, чтобы бабка не узнала. Если уже кто-то не наябедничал.

Но Анна уже и сама понимала, что затея провалилась. Что она провалилась еще задолго до того, как были сделаны первые шаги в сторону ее осуществления. И что если бабка действительно узнает, а она непременно узнает, ей, Анне, надлежит оказаться в такой глубочайшей заднице, из которой выхода на белый свет нет и не предвидится. Даже брат, который только что был за нее, - и тот уже переметнулся.

- Слушай, Жень, а как ты умудряешься со всеми поладить и при этом остаться в стороне? – с глубоким вздохом спросила она, застегивая молнию платья.