Состав еще не был подан и, отыскав место посвободней, у каких-то закрытых ворот, они стали рядышком и говорили, говорили… Леопольд не давал, не позволял ей грустить. Принялся вспоминать их старых учителей. Подражал солидному басу Николая Николаевича Лебедева: «Дорогие товарищи и товарочки, сегодня я покажу вам мушек, именуемых дрозофилами». «Ту-ту-ту», — гудел, как учитель химии, прозванный «паровозиком» за то, что рисовал формулы в виде железнодорожного состава — из вагончиков: сам-то он в прошлом был паровозным машинистом. Прожигал Октябрину испепеляющим взором, как у строжайшей физички Полины Юльевны, — ну прямо настоящий артист. И даже напомнил забавную историю с математичкой Марией Яковлевной Мирзахановой. Настоящее-то имя у нее, армянки, было — Арусяк, и его многие принимали за мужское. Однажды ее даже вызвали в военкомат на предмет возможного призыва в армию…

Смешил Рину, не умолкал ни на минуту. Потом посерьезнел и сказал:

— Вот ты говорила, что у меня целых четыре причины, чтобы остаться дома? Так?

— Да, могу повторить.

— Все равно ошибешься. Не четыре, а пять.

— Какая же еще?

— А пятая причина, наиглавнейшая — это ты… С тобой я провел сорок самых счастливых дней в жизни.

И точно подсчитал все последние московские деньки, которые они провели вместе.

Когда он все это говорил на перроне, Рина подумала о Мишарине. О его гибели узнала накануне от подруги. Надо было обязательно передать Леопольду, ведь Кирилл был его самый близкий друг, с детских лет. Но она не могла. Глядела на улыбающееся лицо Ляпы, на его сияющие глаза — и не решилась. А ведь он знал об этом, знал еще раньше ее, но тоже промолчал. Уж скольких друзей они потеряли…

Бежали минуты, и вот подали состав. Началась посадка, то есть невыразимая давка у вагонов. Рине хотелось, чтобы Леопольд спокойно сел и хоть как-то устроился, путь предстоял далекий и долгий, и она его заторопила, а он ответил:

— Ладно, не пропадем, вагон резиновый, местечко найду, спать буду до самого Минска.

Еще раз поцеловал Рину, вскочил на ходу и повис на подножке. Он смеялся и махал рукой.

Мама даже не спросила, проводила или нет, поняла все сама. Она ободряла дочь. Говорила:

— Ничего, все будет хорошо, он — сильный, смелый, веселый, все переборет, у него и улыбка такая солнечная.

И Октябрина сразу села писать Леопольду письмо. Высказала то, что не сумела на вокзале: «Люблю, буду ждать. И ждать-то осталось совсем немного. Война вот-вот кончится, и мы снова встретимся».

Каждый день она получала по письму: удивительно работала почта. Последнее пришло с Балтики. Доставили его в мае, в самый День Победы. «Пишу у моря, на песчаном берегу. Песок ярко-желтый, как солнце». И было еще одно письмо, которое переслал его ординарец Тереха со своей страшной запиской…

«Перед самым штурмом города Кенигсберга в нашей минометной роте выдался настоящий праздник: к нам вернулся гвардии капитан Некрасов», — вспоминает минометчик В. Р. Ковалев.

— Командир минроты прибыл, — доложил комбату Конову его ординарец.

— Некрасов?!

— Так точно. И прямо из Москвы.

— Где же он, почему не вижу?

— У своих он, у минометчиков.

— Что ж, так и надо: сначала к родным славянам, потом к начальству.

Последний раз Некрасова ранили на побережье залива Фришес-Хафф, откуда он в цейсовский бинокль едва различал шпили Кенигсберга. Теперь же батальон стоял неподалеку от южного предместья города-крепости. Дул порывистый сырой ветер. Клочья мутного тумана сползали с огневых позиций, расположенных среди развалин господского двора. Некрасов обходил расчеты.

— Колесов… Жив? Здоров?

— Бояркин…

— Ковалев…

— Воронков…

Все, кого оставлял на побережье, — кряжистый, основательный в делах и суждениях Шабанов, быстрый, общительный Колесов, насмешливый Воронков с неизменным чубчиком, выглядывающим из-под примятой ушанки, остроглазые, как и положено наводчикам, Гусев и Воробьев, — все точно по списочному составу оказались на месте. Раненные в январских и февральских боях, как и наказывал Леопольд, вернулись в роту. Некрасову улыбались, пожимали руки, угощали трофейными сигаретами, расспрашивали о Москве.

Когда доложил о прибытии Конову, тот даже упрекнул:

— Заждался… Ну ладно. Считай, что подразделение принял. Готовься к делу, да будь поосторожней: огонь адский, утром я домишко облюбовал, с верандой — чем не НП? Только высунулся — пули градом, еле уполз. А веранду — в решето. Тут тебе не улица Горького… Ну, меня вызывают наверх.

Через несколько часов комбат вернулся с совещания в штабе дивизии. Там тщательно разбирали боевую обстановку, ставили задачи. Был приготовлен большой макет города, на котором обозначены все линии фашистских укреплений: три оборонительные позиции, железобетонные форты, доты, дзоты с минными полями, бастионы, равелины, старая цитадель, сотни приспособленных к обороне каменных зданий. Немецкий гарнизон насчитывал 130 тысяч солдат и офицеров. До четырех тысяч орудий и минометов.

Собрав ротных и взводных, Конов обстоятельно познакомил их с фашистской обороной. Сказал:

— Нам еще что! Вот левый сосед — батальон Федорова — штурмует форт номер 10. А у нас попроще: противотанковый ров шириной десять метров, надолбы, проволока, да за ними городок Розенау, баррикады, железная дорога, река… В общем, немного…

Спустя тридцать с лишним лет Георгий Прокофьевич Конов побывал в Калининграде и с южной окраины города пешком прошагал до центра — по пути своего батальона. На весенних зеленых улицах с современными зданиями ничто не напоминало ему минувшие бои. Он даже досадовал, что глаза ни за что не могут «зацепиться» и напомнить прошлое, как вдруг увидел старую кирху. Островерхие готические башни, узкие, как бойницы, окна, стены из темного кирпича, будто покрытые побуревшей кровью… Комбат узнал ее — средоточие давнего боя, надежное укрытие для короткого отдыха и нового броска вперед. От нее, как от точки отсчета, он перебрал четыре апрельских дня сорок пятого года:

— Началось шестого. На рассвете. Наступали без авиации — туман помешал. Зато артиллерия, «катюши» били крепко. Ушла артподготовка, я поднял батальон. Старался вести его поближе к нашим разрывам, прижимался к ним, и поначалу это удавалось. Но вот на пути встал противотанковый ров. Роты сползли в него… Вместе с пехотой был и Некрасов. Он и телефонист переправились в числе первых: «Не вижу — не стреляю». А минометы капитан подтянул к южному берегу рва. По глинистым скатам мы спускались в трехметровой глубины провал, окунались в бурую ледяную воду, помогая друг другу, карабкались наверх.

…Ров кишел людьми. Некрасов с неизменным Коротковым задержался недолго. Барахтаясь в грязи, отыскали воронки на краю рва, вылезли на поверхность.

Отчетливо видны были окраины Розенау, и, наладив связь, гвардии капитан положил по ним серию