— Знаешь, — обратился он к Рине, — с каждым ранением выздоравливаю все быстрее: привык. Скоро научусь лечиться прямо в роте. Вот следующий раз…

— Типун тебе на язык. Хватит с тебя. Да и на войну не успеешь!

Он промолчал.

После роскошного завтрака они выбежали на Большую Полянку. Дул морозный ветер, грязный лед и снег устилали мостовую, тротуары. Но улица казалась праздничной. Оба испытывали душевную ясность и легкость, им было тепло и весело. Позади остались нетерпение и горечь Леопольда, когда он то прекращал писать Рине, то засыпал ее письмами, молил ответить согласием и грозился остаться «старым Ляпкой». Позади осталась нерешительность Рины, которая все не могла поверить в столь быстро вспыхнувшее чувство и боялась принять дружбу за любовь. Сомнения кончились. Все решилось минувшим летом. Но тогда он был далеко и в опасности, а теперь — рядышком, на родимой Полянке.

В последних письмах оба мечтали, встретившись, обойти всех друзей. Но сейчас им не хотелось никуда заходить — ни к ребятам, ни в школу, ни в университет, никуда.

— Хорошо вдвоем, — вздохнула она, осторожно взяв его под локоть.

— Положим, не вдвоем — нас трое: ты, я и Москва.

И они зашагали по Замоскворечью. На Большой Полянке, потускневшей в военные годы, с облупленными фасадами, прохудившимися крышами, они ухитрились отыскивать самые радостные, веселые места. Не доходя до Малого Каменного моста, полюбовались «домом-пастилой», выкрашенным в розовые и белые тона. Ему они улыбались еще и до войны, когда шагали на первомайскую демонстрацию. Их восхищали затейливые теремки Третьяковки на Лаврушинском, уютный Старомонетный переулок, слепленная из особнячков и магазинчиков Пятницкая.

— Полянка — Якиманка, Пятницкая — Ордынка — звучит как стихи, — смеялся Леопольд. — Здорово, правда?

С наслаждением отыскивали они самые красивые здания: древнюю церквушку на Якиманке, особняки за литой узорчатой оградой на Ордынке, стеклянный корпус бывшей кинофабрики на Житной, покрытый белым изразцом домик на Спасоналивковском. Их восхищало многошумье Бабьегородского рынка и тишина Казачьих переулков, закованная в лед Москва-река и Стрелку напоминающая нос океанского корабля.

Замоскворечье сбросило заборы, которые пошли на дрова или сгорели от немецких «зажигалок», — и обнажились многие дома.

— Здесь Клава Ларичева живет, а здесь Нина Усачева, — говорила Октябрина. — А вот там Сережа Кобозев… жил.

Рина заметила, что нет-нет, а Леопольд заговаривал о войне, о Городокской дивизии, о своей роте. Когда по горбатому Бабьегородскому спускались к Москве-реке, то, глядя на скопление бревенчатых домиков, он сказал:

— Вот в Городке похожие были улочки и домушки такие же… Горели, как свечки…

У готического особняка на Полянке, вспомнив Восточную Пруссию, сказал:

— Из таких вот окошек пулеметы бьют… — И раскурил свою короткую трубочку. — А рота сейчас, наверное, на огневой стоит под самым Кенигсбергом… Ребята у меня знаешь какие? Замечательные. Колесова возьми. Горячий, душевный, всякому готов помочь. А Шабанов Абдулла. Говорит редко, падежи путает и числа. А мины кидать начнет — в немецкую траншею точно попадает. А есть еще Лисовенков Иван Лукич, ездовой, тот в самый огонь со своей лошадкой кинется…

Если бы Октябрина записывала, то составила бы именной список всей минометной роты с боевыми характеристиками на каждого бойца. Запомнилось ей еще одно рассуждение Леопольда. Проходили они по Якиманке, справа поднималась нарядная церковь Ивана-воина, слева — здание французского посольства, похожее на боярские палаты. Некрасов сказал:

— Понимаешь, в роте меня беспрестанно про Москву расспрашивают, какие улицы самые красивые, какие дома. Про театры, артистов, писателей. Чувствую себя богачом, и хочется свое богатство всем раздать. Как любят красоту! Я им и про этот особняк рассказывал.

— И Маяковского читал?

— Обязательно.

Как ни уединялись, их вскоре обнаружили. На углу Первого Спасоналивковского и Казанского переулков повстречалась Мария Яковлевна Мирзаханова. Преподаватель математики, в войну она стала директором 7-й школы. Ее черные глаза по-прежнему влажно блестели, а лицо осунулось, побледнело. Увидев бывших учеников, зарделась по-молодому:

— Рина, Леопольд! Слава богу, живы. Ты ранен? О! Ну ничего, до свадьбы заживет. Кстати, ты уже присмотрел невесту?

— Так точно.

— Кто же она?

— А вот она — рядом.

— Рина? — она расхохоталась. — Простите старуху. Для меня вы все дети. Я как-то и не представляю, что «бешники» женятся на «ашницах»… Поздравляю. Совет да любовь.

Когда на следующий день они нагрянули в школу, то на перемене в учительской их поздравили все учителя — и Николай Николаевич Лебедев, галантно щелкнувший каблуками своих солдатских ботинок, и Татьяна Родионовна Крюченкова, у которой под пенсне закипели слезы, и, конечно же, классная руководительница 10 «б» Серафима Дмитриевна Менделеева, седая как лунь. Серафима Дмитриевна их долго не отпускала и расспрашивала о планах на будущее. Будто война уже кончилась.

О будущем разговор возникал все чаще. День за днем расширяя круг своих путешествий, Рина и Леопольд вышли на Моховую, к университету.

— Вот он, мой второй дом… Может, и ты скоро там будешь?

— А почему бы и нет?

Тут-то Октябрина вспомнила одно его письмо:

В том, что Леопольд сам превосходно сдаст все экзамены, Рина не сомневалась.

— А куда ты поступишь?

— Раньше хотел в «Корабелку», а теперь… У меня же шанс есть. Гоша сказал, что хоть завтра могут принять в авиационный. МАИ — каково? Там и Зина Фалилеева учится. Буду строить самолеты. А?

— Прекрасно, — ухватилась Рина. — Тебя, как фронтовика, сразу возьмут.

— Конечно.

Но ни завтра, ни через неделю в МАИ он так и не пошел.

Рина напоминала, он отмалчивался, переводил разговор на другое. Однажды, где-то в середине марта, сообщил ей о письме из полка — то ли от командира, то ли от начальника штаба.

— Понимаешь, разрешено, даже рекомендовано поступать в военную академию.

— Когда?

— Возможно, в самое ближайшее время. Надо сходить — узнать…

— Здорово. Ты же писал, что привык к армии, стал кадровым военным: «Расту в большого командира». Так?

— Прихвастнул немного, но в общем-то верно.

— Пойдешь?

— Непременно.

Но так и не сходил, не узнал.

Получилось так, что у Леопольда появились возможности остаться или хотя бы задержаться в Москве: незалеченное ранение, МАИ, академия — уже набиралось три веских причины. Вскоре неожиданно подвернулась и четвертая.

Хочешь не хочешь, а Рине надо было посещать университет, и теперь они любовались Москвой по