сомневается в случайности его гибели.

— Нет, фрау Бухендорфф, я не думаю, что это у вас истерика. Может, было еще что-нибудь, что показалось вам странным?

— Разные мелочи. Например, то, что он снова закурил. И совсем забросил свои цветы, так что они все засохли. Он и со своим другом вел себя очень странно. Мы встречались с ним в один из этих дней, потому что оба не знали, что делать. Я рада, что вы мне поверили. Когда я попыталась рассказать в полиции эту историю с кладбищем, они не проявили к ней никакого интереса.

— Вы хотите, чтобы я провел расследование и сделал то, чего не удосужилась сделать полиция?

— Да. Ваши услуги, кажется, стоят недешево. Я могу предложить вам десять тысяч марок, но мне хотелось бы знать настоящую причину гибели Петера. Вам нужен аванс?

— Нет, фрау Бухендорфф, мне не нужен аванс, и я пока не готов дать вам свое согласие. Все, что я сейчас могу, это, так сказать, провести предварительное следствие. Мне надо задать кое-какие вопросы, проверить кое-какие следы, и только тогда я смогу решить, возьмусь ли я за это дело или нет. Это будет недорого. Вы согласны на такие условия?

— Хорошо, господин Зельб, давайте так и сделаем.

Я записал несколько адресов, телефонов и сведений, пообещал держать ее в курсе и проводил ее до двери. На улице все еще шел дождь.

Мой старый друг, комиссар Нэгельсбах, служит в гейдельбергской полиции. Он давно ждет ухода на пенсию: с тех пор как он в пятнадцать лет начал свою карьеру с должности посыльного городской прокуратуры Гейдельберга, он уже успел построить из спичек Кельнский собор, Эйфелеву башню, Эмпайр- стейт-билдинг, Университет имени Ломоносова и замок Нойшванштайн, но копию Ватикана, свою главную мечту, которую невозможно реализовать, совмещая это занятие со службой в полиции, он откладывал на пенсионные годы. Я тоже с интересом жду развития событий. Творческая эволюция моего друга прошла на моих глазах. В его ранних работах спички были чуть короче обычных. Они с женой отрезали спичечные головки бритвенными лезвиями. Нэгельсбах тогда еще не знал, что спичечные фабрики выпускают спички и без головок. Его поздние творения приобрели за счет более длинных спичек нечто готическое. Поскольку его жена после перехода на длинные спички уже ничем ему помочь не могла, она принялась читать ему вслух, когда он работал. Начав с Ветхого Завета, прямо с Книги бытия, она в настоящий момент читает ему «Факел» Карла Крауса.^[67] Так что комиссар Нэгельсбах — человек образованный.

Я позвонил ему утром, и когда в десять часов приехал к нему в Управление полиции, он сделал мне копию протокола.

— С тех пор как существует эта защита данных, у нас уже никто не знает, что можно, а что нельзя. Я решил для себя, что лучше не знать, чего нельзя, — сказал он, протягивая мне протокол. Он состоял всего из нескольких страниц.

— Вы знаете, кто составлял протокол?

— Хесселер. Я сразу подумал, что вы захотите с ним поговорить. Вам повезло: он сейчас здесь, и я уже предупредил его о том, что вы придете.

Хесселер сидел за пишущей машинкой и что-то с большим трудом печатал. Я все никак не возьму в толк, почему полицейских не учат как следует печатать на машинке. Может, в расчете на то, что это послужит дополнительной мерой воздействия на подозреваемых и свидетелей, для которых вид печатающего полицейского — настоящая пытка. Это действительно пытка: полицейский мучается сам и мучает машинку, вид у него при этом несчастный и ожесточенный, он страдает от сознания своего бессилия и в то же время готов на все — довольно зловещая и взрывоопасная комбинация. И если это не всегда побуждает подозреваемого или свидетеля к более искренним и подробным признаниям, то, во всяком случае, отбивает у него охоту менять свои уже с таким трудом зафиксированные и оформленные показания, как бы полицейский их ни исказил.

— Нам позвонил какой-то водитель, который проезжал по мосту после аварии. Его фамилия есть в протоколе. Когда мы приехали, врач уже был на месте и успел спуститься вниз, к пострадавшему. Он сразу увидел, что тому уже никакая помощь не нужна. Мы перекрыли дорогу и зафиксировали следы происшествия. Фиксировать, правда, было почти нечего. Был тормозной след, который показывал, что водитель резко затормозил и одновременно рванул руль влево. Однозначно объяснить, почему он это сделал, практически невозможно. Никаких признаков участия в ДТП другого транспортного средства не обнаружено — ни осколков стекла, ни следов чужой краски, ни другого тормозного следа. Ничего! Странный, конечно, случай, но все говорит о том, что водитель просто не справился с управлением.

— А где сейчас машина?

— На стоянке ремонтно-аварийной фирмы Байзеля, за Двухцветным домом. Эксперт уже осмотрел ее, так что Байзель в ближайшие дни отправит ее на металлолом. Плата за хранение уже сейчас превышает стоимость того, что от нее осталось.

Я поблагодарил и еще раз заглянул к Нэгельсбаху, чтобы попрощаться.

— Вы знаете «Гедду Габлер»? — спросил он.

— А что?

— Вчера читали про нее у Карла Крауса, и я так и не понял, утопилась она, или застрелилась, или ни то ни другое, и где все это произошло — у моря или в беседке, увитой виноградом? Краус иногда пишет так, что его трудно понять.

— Я знаю только, что она героиня Ибсена. Пусть ваша жена прочтет вам саму пьесу. А Карла Крауса дочитаете потом. Его вполне можно читать с перерывами.

— Не знаю, поговорю с женой. Мы еще никогда не откладывали начатую книгу.

Потом я поехал к Байзелю. Его не оказалось на месте, один из его рабочих показал мне машину.

— Вы уже знаете, что с ней будут делать? Вы родственник?

— Ее вроде бы собираются отправить на металлолом.

Сзади, с правой стороны, машина вообще казалась почти невредимой. Верх во время аварии был открыт и остался целым. Потом его подняли из-за дождя рабочие фирмы или эксперт. Левая сторона была всмятку и, кроме того, разорвана, ось и моторный отсек смещены вправо, капот сложился пополам, ветровое стекло и подголовники лежали на заднем сиденье.

— А, на металлолом. Ну да, вы же сами видите, что от машины ничего не осталось. — При этом он так явно покосился на стереоустановку, что я не мог этого не заметить. Она совершенно не пострадала.

— Не беспокойтесь, я не собираюсь снимать стереоустановку. У меня только одна маленькая просьба: можно я сам, без помощников, осмотрю машину? — Я сунул ему десять марок, и он оставил меня одного.

Я еще раз обошел машину кругом. Странно: на правую фару Мишке зачем-то наклеил крест из черного скотча. И опять меня поразил почти нетронутый правый борт. Присмотревшись внимательней, я заметил какие-то пятна. На темно-зеленом фоне они были почти не видны, и их было немного. Но они были похожи на кровь, и я задался вопросом, как могла попасть сюда кровь. Может, Мишке с этой стороны вытаскивали из машины? Были ли у него вообще открытые раны? Или поранился кто-нибудь из спасателей или рабочих ремонтно-аварийной службы? Может, это и не имело никакого значения, но меня вдруг так заинтересовало, кровь ли это, что я соскреб своим швейцарским перочинным ножом в коробочку из-под фотопленки немного краски с тех мест, где были пятна. Филипп отдаст это на анализ.

Откинув верх, я заглянул внутрь салона. На водительском месте следов крови я не нашел. Боковые карманы на дверцах были пусты. К торпедо была приклеена серебряная фигурка святого Христофора. Я оторвал ее: может, ее захочет оставить себе фрау Бухендорфф, хотя Мишке Христофор не помог.^[68] Стерео-установка напомнила мне тот субботний день, когда я ехал за Мишке из Гейдельберга в Мангейм. В магнитоле еще торчала кассета. Я вынул ее и сунул себе в